Итак… правда. Или, по крайней мере, моя правда.
Я пишу эти строки в комнате, которую они подыскали мне в Кройцберге. До сих пор я записывала всякую ерунду в другую тетрадь, которую держала закрытой на маленьком столике в своей комнате. Я вложила между страниц той тетради три волоска — и каждый день, уходя из дому на несколько часов, возвращалась, готовая обнаружить, что люди фрау Йохум и герра Ульмана рыскали в моей комнате и читали мой дневник.
Но тетрадь оставалась нетронутой, и волоски всегда были на месте.
Убедившись в том, что мою комнату не обыскивают, я провела небольшую инспекцию в подвале дома и наткнулась на заброшенную вентиляционную шахту в темном углу этого подземелья. Заглянув в шахту, я обнаружила там маленькую полку прямо над входом, где вполне могли уместиться несколько тетрадей.
В тот же день я пошла в магазин и купила вторую тетрадь — точную копию той, что оставляла на столе как приманку. Вечером я начала писать дневник, который продолжаю и сегодня, пытаясь изложить на бумаге все, что произошло со мной с первых часов пребывания на Западе. С тех пор я раз в несколько дней достаю из тайника свой дневник и доверяю ему то, что не могу рассказать никому.
Я бдительно слежу за тем, чтобы мой дневник никогда не покидал стен этого дома; заканчивая писать, всегда отношу его в тайник, и делаю это после полуночи, когда все ложатся спать. И я продолжаю вести довольно прозаичный ложный дневник, в котором описываю свои впечатления о Западном Берлине, свое одиночество и (да!) тоску по сыну. Как только я начну работать, стану носить его с собой, а дома буду по-прежнему оставлять на столе другой дневник — на случай, если шпионы из ЮСИА, присматривающие за всеми сотрудниками «Радио „Свобода“», решат, что мною следует заняться. Тогда они смогут прочитать мои безобидные высказывания о коллегах, мои переводы и (это единственная правда в моем дневнике) мои мрачные мысли, вызванные разлукой с сыном.
Но до сих пор никто из охранников на радиостанции не просил меня показать содержимое моей сумки (в которой всегда лежит дневник-фальшивка). И волоски, которые я продолжаю прятать между страниц, остаются на месте, когда я оставляю тетрадь дома на столе. Похоже, никто не заглядывает ко мне в мое отсутствие.
Что же до «настоящего» дневника, в котором я сейчас пишу эти строки…
Хоть я и прячу его — никогда не держу дома дольше того времени, что мне требуется для записей, — я знаю, что все равно страшно рискую, описывая ту ложь, в которой вынуждена жить. Но я просто не могу все время держать ее в себе; мне нужно кому-то выговориться, рассказать о том, что со мной происходит, рассказать об обмане и предательстве, которыми теперь пронизана моя жизнь. Если бы у меня не было этой «жилетки», я бы сошла с ума. Я не ищу искупления… но мне необходима исповедь.
Я пишу в этом дневнике раз в несколько дней. Это всегда бывает поздно вечером — когда я достаю его из подвала, убедившись, что в холле никого нет, прячу под рубашкой или свитером, крадусь в свою квартиру, а потом возвращаю в тайник. Я никогда не спускаюсь в подвал днем, даже если мне очень хочется записать что-то важное.
Кройцберг. Такое унылое место. Но я настояла на том, чтобы жить именно здесь, потому что как-то в «разговоре» (а они случались почти каждый день) фрау Йохум, в ответ на мои настойчивые просьбы, сообщила мне, что Йоханнеса поместили в семью сотрудников Штази, которая живет во Фридрихсхайне. Я тогда попросила карту Западного Берлина и увидела, что ближе всего кфридрихсхайну находится Кройцберг. Стена перерезала эти два квартала, словно рваный шрам, зашитый трясущимися руками хирурга.
— Я хочу жить здесь, — сказала я, ткнув пальцем в Кройцберг.
— Вы считаете, что это хорошая идея? — спросила фрау Йохум. — Психологически это будет тяжело. Вы ведь будете жить по соседству с Йоханнесом.
— В том и смысл, — сказала я. — Я хочу быть рядом с сыном.
— Лично я считаю, что это не лучшее решение.
— Но лично для меня жизненно необходимое, — ответила я.
Я видела, что фрау Йохум задумалась, прежде чем ответила:
— Хорошо, со временем, когда вы будете готовы к встрече с внешним миром… да, мы поможем вам подыскать квартиру в Кройцберге.
«Квартира» оказалась этой комнатой. Через неделю фрау Людвиг повела меня в город на поиски жилья. Она сказала, что просто поможет мне сориентироваться в городе, но я чувствовала, что они боялись оставлять меня одну, хотели убедиться, что я стабильна и готова к самостоятельной жизни. У меня было подозрение, что они собираются и дальше держать меня под наблюдением.
Вот почему я не приняла предложенный мне фрау Людвиг блокнот, в котором я могла бы записывать свои мысли в те первые недели, пока меня «интервьюировали». Я боялась, что они станут читать мой дневник, когда меня нет дома. В конце концов, на то они и разведчики, и меня предупреждали на той стороне, что они будут радушными и дружелюбными, но все равно проверят, насколько я чиста.
— Тот факт, что ваша история настолько трагическая, — говорил мне Штенхаммер, — что вас ни за что посадили в тюрьму… да еще отобрали ребенка…
— Но вы же действительно посадили меня ни за что, — возразила я. — И действительно отобрали ребенка…
— Тогда почему вы вчера подписали согласие на добровольное усыновление?
Мне захотелось крикнуть: «Потому что вы меня заставили, сказали, что, если я не дам согласие на усыновление Йоханнеса, вы начнете уголовное преследование, подадите в суд на лишение меня родительских прав, и тогда меня навсегда лишат сына».
— По крайней мере, — сказал Штенхаммер, — когда вы докажете свою преданность республике, искупите свою вину, вопрос о возвращении вам Йоханнеса может быть рассмотрен положительно. Если все пройдет хорошо, вы получите его обратно в течение восемнадцати месяцев. Но это зависит исключительно от эффективности вашей работы. Вы должны понимать, что вам придется лгать людям, которые будут добры к вам, будут считать вас героиней, жертвой «тоталитарного режима» — так они называют наше эгалитарное общество, где ни один ребенок не голодает, где бесплатная медицина для всех, где существуют высшие стандарты образования, где ценят и субсидируют искусство, где труд, а не деньги, решает все…
Пока он сыпал этими пропагандистскими банальностями, я мысленно спорила с ним.
Всё, что ты описываешь — отсутствие нищеты, бесплатные больницы, великолепные бесплатные школы, — существует в каждой Скандинавской стране. Но, в отличие от нашей маленькой республики, там не лишают своих граждан свободы перемещения, не сажают в тюрьму за то, что кто-то осмелился выступить против политики государства. И они не отнимают детей у матери, которая виновата лишь в том, что ее психически нездоровый муж совершил безрассудный поступок.
Но ничего этого я не сказала, лишь повторила:
— Я сделаю все, что вы просите. И верю, что вы сдержите свое обещание вернуть мне сына, если я справлюсь с работой.
В глубине души я понимала, что надеяться на это глупо; теперь, когда Йоханнеса отдали семье сотрудников Штази, наверняка бездетных, приемные родители уже не захотят с ним расставаться. Я знала и то, что Штенхаммеру нельзя доверять, он был коварным манипулятором, и все козыри были у него на руках. И это было тяжелее всего — сознавать, что ему совершенно безразлична моя судьба, он играет в свою игру, и я в ней лишь пешка. Но он предлагал мне надежду — а что у меня еще оставалось, кроме надежды?
Я не стану подробно описывать три недели ежедневных «бесед» с фрау Йохум и герром Ульманом, скажу только, что они проходили в вежливой и цивилизованной манере. И опять мне предлагали «фаустовскую сделку» — благополучную жизнь на Западе в роскошной квартире, настоящие джинсы «Левис», красивую одежду и косметику, достойную работу (собеседование должно было состояться через пару дней), неплохую сумму «подъемных», пока я не начну сама зарабатывать. Взамен они хотели получить от меня информацию. Их интересовало буквально все — начиная от методов ведения допросов, которые применял Штенхаммер, и заканчивая тем, сколько сигарет «Мальборо» он выкуривал ежедневно. Они хотели знать, какого цвета стены в тюрьме, где меня держали, что за линолеум лежит на полу, какова высота клетки, где мне разрешали заниматься физкультурой, какое записывающее оборудование использовалось во время допросов. Даже задали вопрос: «Штенхаммер заваривал себе какой-то особенный сорт кофе?»
Информация, говорили они, это сила. Но после трех недель таких дотошных расспросов мне уже хотелось крикнуть: «Информация — это тоска!» Но, конечно, я не могла этого сделать. Мне нужны были эти люди в качестве союзников. Хотя и педантичные до занудства, они оба вели себя очень достойно, были любезны и внимательны ко мне.
Разумеется, я для них была источником информации. Или entree[109] в закрытый мир. Ведь я попала в самую воронку этого страшного смерча и теперь могла рассказать обо всем, что видела и испытала там.
Как же мне хотелось открыться фрау Йохум, признаться в том, какую миссию мне уготовили на той стороне. Но я боялась, что они тут же поместят меня в категорию «отбракованного товара» и вышвырнут обратно — и тогда моей судьбой уж точно станет тюрьма (Штенхаммер угрожал мне этим в случае разоблачения «врагом»), а надежда вернуть сына окончательно рассеется. Между тем он обещал мне…
Бывают моменты, когда мне просто хочется умереть. Выйти из дому, дойти до станции метро и броситься под поезд. Когда я думаю об этом, мне кажется, что только так можно избавиться от нескончаемой боли, покончить с этой вечной агонией. Потому что я живу в ней каждый час, каждую минуту. В агонии этой вынужденной двойной жизни. В агонии одиночества. В агонии разлуки с сыном и сознания того, что его держат передо мной в качестве приза, который я должна получить за хорошую работу.
Йоханнес останавливает меня всякий раз, когда я задумываюсь о самоубийстве. Я говорю себе, что, пока существует хотя бы малейшая возможность вернуть его, я должна жить.