— Нельзя обижать бывшего учителя.— Даже если старик уже никому не нужен. Успокойся, Майкл, расслабься. Ты не уверен в себе. Это плохо. Кроме того, ты не читал Павлова. Они подпишут утром. Я обещаю.
— До утра еще целая ночь! Неужели нельзя их...
— Ну, знаю, знаю, ты поклонник грубой силы, пиф-пафа. Но, поверь, гораздо вернее — разметать человеку душу, чем разнести череп. Вот я даже пистолет свой никогда не заряжаю. Ношу так, для проформы.
— Не имеете права. Ваша жизнь бесценна. Прикажу зарядить,— фыркнул Седьмой. Он уже взял себя в руки, налил себе воды из сифона, положил горстку льда.
— Это как в кегельбане,— продолжал рассуждать Калишер, внимательно проглядывая газеты.— Ты бросаешь шар и не двигаешься. Только наблюдаешь. Если шар пущен точно, он собьет кегли. Они падают — одна, другая. Я пустил шар, сказав, что кто-то уже подписал. Кстати, он уже принес неожиданный результат. Я подложил в ящик только один бюллетень с крестом. А вынул два. Удача.
— Ну и что мы будем делать с этим единственным крестом? На грудь себе повесим?
— Он собьет еще — немного — штуку-другую. Но собьет. Утром я приду подбирать кегли. Один, без Фараджа. На разнице отношений к нему и ко мне я заработаю еще фигурку. Итого — три.
— Вы думаете, они поверили, что вы порядочный человек?
— Господи, конечно, нет! — Калишера забавляла злость бывшего ученика. — Но им ужасно хочется поверить. Условный рефлекс. Павлов. Вот мне, например, очень хочется верить, что ты сохранил чувство благодарности ко мне, своему учителю, и не шлешь каждые два часа в Центр доносы на меня. Но я же знаю, знаю, что шлешь... Ну, не обижайся. На твоем месте я, может быть, делал бы то же самое
— Прошел целый день, как вы здесь, и ничего не изменилось!
Лицо Калишера вдруг стало жестким.
— Ты здесь тоже сутки, а в наших руках только побережье. Ты увяз. А холодную воду пить не советую. В тропиках — верная ангина
В салон вошел матрос, козырнул Седьмому и положил на журнальный столик кипу газет, журналов, несколько роликов телексных лент
— Свежая почта,— доложил он и вышел.
Седьмой развернул одну из газет.
— Шум, шум, шум. И что им дался этот остров?
— Скажи. Майкл, а тебе не приходит иногда а голову мысль, что, как только выяснится наше участие во всем этом, соседние нейтралы выйдут из себя, да как жахнут по тебе, по твоему кораблю, по всей этой затее?
— Приходит,— сознался Седьмой. — Иногда.
— Знаешь, что делать с этой мыслью, когда она приходит?
— Что?
— Гнать ее. Кстати, президент знает обо всей этой операции?
— Это не нашей с вами компетенции,
— Нельзя, чтобы знал. Есть правило. Хороший разведчик не лезет к начальству с рассказами о том, где и как он стирает ему грязные носки. Президент не имеет права этого знать. Ему важны сами носки. Чистые.
Калишер положил под язык пилюлю и поморщился.
— Смотрите, Питер, — сказал вдруг Седьмой.— Умерла жена вашего Кларка.
С необыкновенным проворством Калишер вскочил с дивана, схватил газету и поднес ее к лампе. В траурной рамке он увидел портрет Инги и рядом улыбающееся лицо Кларка. Прочел вслух: «Жена известного телевизионного обозревателя Фрэдди Кларка умерла вчера на операционном столе в клинике Фуллера. Сам Кларк, по слухам, брошен в тюрьму центральным правительством республики Гранатовых островов, где он вместе с группой «Совесть мира» ...Так, так, «болела... Кларк знал... Ждала мужа...».
Калишер посмотрел на Седьмого:
— Почему в досье ничего не было сказано о ее болезни?
— Вы же не просили досье на жен...
— Кретинос! Полные кретинос! — Калишер оторвал кусок страницы с некрологом и сунул в боковой карман куртки.— Ну что же, вот и третий шар, чтобы сбить самую трудную фигуру.
— Третий. А какой второй?
— Пока секрет.— Толстяк взял зонт, стоявший в углу, и, раскрыв его, собирался уходить.
Неожиданно раздался крик ящерицы: э-у, э-у, э-у...
Калишер поднял вверх палец.
— Три... четыре... пять... шесть...
— Что это?—спросил Седьмой.
— Ящерица.
— Откуда на корабле?..
— Тихо! — Калишер подождал несколько секунд под зонтом, надеясь, что ящерица прокричит седьмой раз. Не дождался, щелкнул пальцами:— А, ничего, я не суеверен! — и вышел.
Поднялся ветер, к возле бассейна Игорь укреплял большой брезент, накрывавший деревянные топчаны и шезлонги, мокнувшие под дождем. Край брезента громко хлопал под ветром, будто шла стрельба в тире. Но все же Игорь расслышал крик ящерицы. Крик был не такой размеренный, как обычно, с более короткими интервалами.
Игорь оглянулся на часовых, стоявших под навесом у входа в отель и еле видных за пеленой дождя, потушил разноцветные лампочки у бассейна и почти в полной темноте осторожно двинулся в сторону, откуда раздался крик.
Ощупывал ладонями каменную стену, он медленно передвигался вдоль нее. В какой-то момент остановился, тихо, осторожно, боясь ошибиться, позвал:
— Абу?
— Я здесь,— ответил голос прямо из-под ног
Игорь присел на корточки. В густо заросшем травой проходе, вырытом под каменной стеной, лежал на спине лицом вверх Абу. Глаза его были закрыты.
Ящерица кричала и в холле гостиницы.
— ...четыре ...пять... шесть...— считал Стэннард и щелкнул пальцами: — Нет, не желает эта тварь приносить мне счастье.
— Для этого ей кричать больше двенадцати раз,— заметил Mopp,— вам и псевдониму. Утомится. Околеет, чего доброго.
— Что вы прицепились: псевдоним, псевдоним! — возмутился Стэннард.— Ни разу в жизни я не солгал ни в одной печатной строке. Ни в тех, что подписывал настоящим именем, ни в тех, что псевдонимом.
— Тогда зачем же он вам?— спросила Мэри, ставя на стол блюдо с банановыми лепешками.
— Я же не получаю миллион долларов в год, как господин Кларк. Приходится подрабатывать. И потом, поймите,— принялся объяснять Стэннард.— Вот факт: подали банановые лепешки. Стэннард сообщает: «Подали банановые лепешки. Весь мир приветствует их». Это в пробанановые газеты. Но ведь есть антибанановые, антилепешковые. Для них Дуглас: «Подали банановые лепешки. Весь мир возмущен». Вот. Но ведь лепешки есть! Банановые! Их подали! Все!
— Ну, а мир?— спросил Максвелл.— Приветствует он все-таки или возмущен?
— А мир... Миру, мой дорогой, абсолютно плевать — подали лепешки на острове Баланг, не подали. У каждого свои заботы.
— Ешьте, ешьте, — примирительно сказал Астахов,— банановые лепешки продлевают жизнь. Здесь такое поверье.
— Это верно,—согласится Mopp.— Едим их второй день, а кажется — второй год.
В саду возле стены Игорь испуганно смотрел на человека, лежавшего на спине.
— Что с тобой?
— Ничего,—ответил Абу.— А что?
— Глаза закрыты.
— Дождь.
— Давай я тебя вытащу.
Игорь протянул было руки, чтобы схватить Абу за плечи, но тот сказал:
— Слушай, меня прислали к тебе.
— Ко мне?—удивился Игорь.
— Ну, в общем-то, к журналистам, но через тебя...
— Что-нибудь болит? — обеспокоился Игорь.—Ранен, что ли?
— Нет, просто ногу подвернул. Ладно, пустяки. Слушай, пилот, который с ними летел, ну знаешь — Гасид, он говорит, что они, кажется, ничего ребята. Слушай, надо сделать — пусть подпишут телеграмму такую же, как в первую ночь. Я отнесу, мы отправим.
— Из джунглей?!
— Не твое дело. Доставят куда надо. Пусть только подпишут. Через день будет в Нью-Йорке...
— Они разные, Абу... Наверное, теперь уже не все подпишут.
— Хорошо бы этот их телевизионный...
— Кларк?
— Наверное...
— Когда это нужно?
— Когда — сейчас это нужно!
— Но это же не сразу...
— Я понимаю, что не сразу. Ничего, иди, я полежу. Хоть всю ночь... Только бы уйти до рассвета...
— Проползи вот туда под брезент...
— Слушай, иди скорей, время дорого...
Игорь встал. И осторожно, прижимаясь к стене, пошел обратно.
Журналисты в холле расселись за столом,
— А где мадемуазель Габю?— спросил, взглянув на пустой стул рядом с Морром. Астахов.
Mopp в ответ лишь пожал плечами — его это не интересует.
— Молодого человека, кажется, тоже нет,— сказал Стэннард невинно.— Очень милый у нашего хозяина сын. Умен, воспитан...
— Меня больше волнует, где господин Калишер...—заметил Кларк.
— Продукты обещал,— вспомнил Астахов.
— Это переживем,— зло сказал Mopp.— Плохо, когда пища на столе лучше, чем люди за столом. А с банановыми лепешками все-таки есть какая-то гарантия. Не можем же мы быть хуже этой дряни! А, Дуглас? То есть, простите, Стэннард...
— «Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поет»,— смеясь, пропела Мэри и погладила Стэннарда по лысине.
— Что это?—удивился тот,
— Он меня научил,— Мэри кивнула на Астахова.
— Старинная русская солдатская,— улыбнулся тот.
— В переводе означает: птичкам живется грустно,— добавила Мэри.
— Интересно, что русский солдат думает обо всем этом?— сказал Максвелл.
— Я никогда не был солдатом,— ответил Астахов,
— Сразу полковником родились?..— проворчал Mopp, поднялся из-за стола и ушел наверх.
— А действительно интересно,— поддержал Максвелла Кларк.— Вы ведь давно здесь живете...
— Я ни во что не вмешиваюсь... Живу, и все,— сказал Астахов.
— Но есть же у вас свое мнение — где тут правда, а где ложь.
— Правда?— усмехнулся Астахов.— Знаете притчу: послали люди человека правду искать. Тысячу верст шел, измучился совсем, состарился. Наконец, на высокой горе в мраморном дворце видит — сидит на золотом троне правда. Закрытая парчовым покрывалом. Подошел к ней, сбросил покрывало и видит: страшна правда как смертный грех. Испугался человек, спрашивает ее: «Что ж мне теперь людям-то сказать?» А правда тихо ему так, на ушко: «А ты, говорит, соври людям». Вот...
— А не срывай покрывала, не срывай,— подал голос Стэннард.
— Вот вы все занимаетесь политикой,— продолжал Астахов,— решаете, какому народу какие лепешки нужны. Капитализм, социализм... Измы, измы, дребедень! Я из всех измов только один реальный знаю — ревматизм. Вот тут без обмана. А остальное все чушь, видимость, тухлое яйцо. Есть хорошие и плохие люди. И от измов сие не зависит.