— Ну а фашизм, например? Как с этим измом?— спросил Максвелл.
— Я вам скажу,—ответил Астахов.— Фашизм — это тоже политика, и, значит, обман, мерзость. Но вот в Аргентине вскоре после войны у меня был друг, врач. При Гитлере в Германии — активист нацистской партии. Но это добрый, образованный человек, хороший семьянин.
В холл вошел Игорь. Молча сел за стол, принялся за еду.
— Где ты был? — спросил Астахов.
— У бассейна брезент оторвался... поправлял...
— Добрый человек?— продолжал спрашивать Максвелл.— Зачем же он бежал в Аргентину?
— Он работал в концлагере, так получилось, спас немало людей. Но, сами понимаете,— концлагерь. Его хотели судить.
— Врач в концентрационном лагере?— поднял голову Кларк.
— Да, представьте себе. Красивый, величественный человек, богатырь, косая сажень в плечах. Я до сих пор храню его фотографию.
— Богатырь?— переспросил Кларк.— Большая черная шевелюра?
— Нет, совершенно голый череп.
— Ну да, полысел или побрился,— отвечая своим мыслям, сказал Кларк и вдруг быстро спросил:— Вот здесь шрам?
— Шрам. А вы что, его знаете?
— В каком лагере он был врачом? Он не говорил вам?
— Не помню, кажется, не говорил.
— Можно взглянуть на его фотографию? — спросил Кларк, поднимаясь из-за стола.
— Пожалуйста.
Астахов, встревоженный, тоже встал, и оба они ушли в квартиру управляющего.
Mopp без стука вошел в комнату Катлен. Она, сидя перед зеркалом, причесывалась. Прислонившись к косяку двери, Mopp несколько секунд рассматривал ее.
— Чем ниже декольте, тем выше шансы?— наконец нарушил он молчание.
Катлен вздрогнула от неожиданности.
— Можно бы и постучать.
— Новое правило для меня...
— Ты просто забыл о старом.
— Ах, ты про это?! — Mopp простучал знакомый условный ритм.
Катлен улыбнулась:
— Поздновато...
— С другим перестукиваешься?
— Перестань. Ревновать к маленькому дикарику?.. Я просто расспрашиваю его о здешней жизни. Милый парнишка. Наивный, как...
— ...Как мышонок в лапах кошки.
Глаза Катлен сузились.
— Мышонок, между прочим, не побоялся вступиться за меня.
— Просто идиот героического типа.
— Слушай, Эдвард, надоевшего любовника либо делают мужем, либо выставляют за дверь,— сказала Катлен.— Иди, я сейчас приду.
— Выставляешь за дверь?
— А ты полагал, я выйду за тебя замуж?
Mopp повернулся и хлопнул дверью.
Астахов и Кларк возвратились а холл. Подошли к столу, сели на свои места.
— Ну что?—спросил спокойно Хольц.— Вы раньше знали его?
— Нет. Просто врач в концентрационном лагере, который для своих опытов брал спинной мозг у моей Инги, по ее описанию, похож на друга господина Астахова.
— Как его звали?—спросил Астахов растерянно.
— Карл Фридрих Гюнтер.
— А этого зовут...
— Я понимаю, что его теперь зовут иначе.
— А шрамы,— продолжал Астахов,— вы же знаете, такие шрамы есть у многих бывших немецких студентов.
— Может быть, это и не он,— согласился Кларк.— Я ведь даже снимка его никогда не видел. Я попрошу Хольца переснять эту фотографию, если вы не возражаете.
— Вы будете его преследовать? — спросил Хольц.— Добиваться суда?
— Нет, вряд ли, он не мог,— растерянно пробормотал Астахов.
— Я бы дорого дал, чтобы того врача поймали,— сказал Кларк.
— Я же говорил, — произнес Стэннард в общем молчании,— никогда ни с кого не надо срывать покрывал...
Вошел мрачный Mopp, сел на сам место.
— Я понимаю ваше горе, но это все не так просто,— сказал Хольц,— пока существует государство, существуют, к сожалению, приказы, которые надо выполнять. Тот врач их выполнял.
— Боже мой, Артур! — воскликнул Mopp.— Ты произнес подряд больше трех слов! Конец света!
— Так говорил Гитлер,— заметил Максвелл.
— Ну, тут я с тобой не согласен,— вмешался Mopp.— Это не метод спора. Если Гитлер сказал когда-то, что дважды два четыре, разве мы теперь должны утверждать, что дважды два пять?
— Люди должны уметь подчиняться любому приказу власти, иначе мир развалится. И Европа и Америка. Это тяжело, но я имею право говорить так, я сам сидел в концлагере,
— Вы — в концлагере?! — удивился Стэннард.— Никогда не слышал об этом.
Помедлив секунду, Хольц засучил рукав рубашки.
— Вот,—показал он татуировку на руке.— Триста шестьдесят семь тысяч двести сорок два, лагерь Гроссгринц. Специально для немцев. Тогда многих взяли, после покушения на Гитлера. Даже не имевших к этому прямого отношения...
Долгую паузу нарушил Кларк.
— Триста шестьдесят семь тысяч двести сорок два? Вам этот номер выкололи в Гроссгринце?
— Да.
— В сорок четвертом?
— Когда же еще!.. — Хольц опустил рукав.— После войны я уехал из Германии в Америку,— продолжал Хольц.— Я не симпатизировал фашизму, но отвратительно быть побежденным. Я стал американским гражданином. И а 65-м пошел добровольцем во Вьетнам.
— Чтобы победить и отомстить...— кивнул Максвелл понимающе.
— Да, может быть. И там я снова убедился: приказы надо выполнять... Любые... Иначе — крах, развал, дерьмо... Америка проиграла не на фронте, она проиграла в тылу. Благодаря умникам, которые принялись обсуждать приказы...
— Насколько я понимаю, все это говорится про нас? Про ситуацию, в которой находимся сейчас мы?— Кларк вопросительно посмотрел на своих коллег.
Дождь на улице не переставал. Проливной, тропический.
К двухэтажному небольшому зданию городской радиостанции подкатил «джип», из которого вылез Калишер, прикрываясь своим вечным черным зонтом. Было темно, и солдат подсвечивая ему карманным фонариком. Американские часовые у дверей на радиостанцию вытянулись, стукнули каблуками.
В комнате, уставленной радиоаппаратурой, положив ноги на низенький столик, сидел Фарадж и курил большую сигару. Увидев Калишера, поспешно убрал ноги со стола.
Тот стряхнул зонт, раскрыл его и поставил в углу сушиться. Затем подошел к окну, посмотрел на противоположную сторону улицы, на окна отеля «Лунный свет».
— Мрачно настроены журналисты,— заметил он,— ни музыки, ни песен.
— Целый вечер тишина,—поддакнул Фарадж.
— Продукты для управляющего подготовили?
— Да. сэр.
— Хорошо. Вам на время придется превратиться в машинистку. Я тут кое-что набросал, перепечатайте.
С этими словами Калишер полез в карман и достал газетный обрывок.
— Но то,— пробормотал он,скомкал бумагу и бросил в корзину для мусора, Из другого кармана достал листок, исписанный от руки.— Вот, перепечатайте в одном экземпляре.
— Да, сэр.
— Стойте. Во сколько у нас первая утренняя радиопередача?
— Ровно в девять,
— Ровно в девять у генерала собрание начальников секторов. От моего сектора пойдете вы.
— Спасибо, сэр,— обрадовался Фарадж, но тут же встревожился:— А радиостанция?
— Ровно в девять я приду сюда с Кларком. Ваша физиономия будет ни к чему. Распорядитесь американских часовых внизу заменить местными, чтобы не раздражать. Ну, и чтобы вели себя подобающе — под козырек, каблучки и все прочее. Эти звезды экрана любят показуху. И еще. Разыщите где-нибудь то знаменитое танго, как его там — прощальное... последнее... ну, под которое Кларк записывал свое обращение к человечеству. На этих островах оно до сих пор модно. Для эмоционального эффекта.
— Боже, какое веселье!— воскликнула Катлен, появляясь в холле.— Чьи похороны?
— Всех понемножку,— оценил ситуацию Максвелл.
— Первое марта, первый день весны. Не подходит для такого случая.— Катлен села между Игорем и Морром.—Мужчины, налейте-ка мне вина.
— Разве сегодня первое?— спросила Мэри.
— Через два часа уже второе,— отозвался Кларк.
— Здрасте,— всплеснула руками Мэри,— у меня же сегодня день рождения. Забыла.
— И правильно сделали,— махнула рукой Катлен.
— Шампанского! — воскликнул Стэннард.
— Поздравляю вас,— сказал Максвелл.
— Поздравляем вас, мисс Мэри,— добавил Кларк.
Астахов подошел к стенке бара, достал две бутылки шампанского из холодильника.
— Поздравьте меня, Николай Владимирович, что же вы?
— Да, да, поздравляю вас, поздравляю.— Астахов отвечал рассеянно.
— Послушайте, мисс Мэри, я придумал!— оживился Стэннард, наливая шампанского в бокалы,— выходите за меня замуж! Это будет прекрасно, честное слово.
— За вас или за Дугласа?— засмеялась Катлен.
Хольц взял бутылку водки, налил несколько рюмок, поставил перед Стэннардом.
— Если пить, так пить водку.
— Я вообще-то после девяти вечера не пью,— сказал Стэннард,— иногда я не пью даже после восьми вечера. Но раз такое дело...— Он выпил подряд три рюмки.— Нет, Мэри, правда, налейте мне еще и выходите за меня замуж.
— Не слишком много?—спросила она.
Стэннард решительно затряс головой:
— Слишком много — это две рюмки. А когда три — это уже недостаточно. Taк что наливайте четвертую.
Кто-то нажал кнопку старого музыкального автомата, стоящего в холле. На крутящийся диск медленно опустилась пластинка.
Стэннард подошел с рюмкой к Морру.
— Давайте выпьем, Эдвард, мы зря с вами погорячились.
— Я на диете, не пью,— ответил тот.
Стэннард удивился:
— На какой диете? А это что?— И он показал на рюмку в руке Морра.
— У меня диета особая, своя.
— Какая?
— Не пью с дерьмом...
— Знакомая мелодия,— сказала Катлен и положила руки на плечи Игорю.—Пригласите хорошенькую молодую даму на последнее танго...
— Откуда у вас эта пластинка?— спросил Кларк Астахова.
— Старый автомат. А что?
— Ничего. Просто это то самое танго, под которое я загибался в сорок третьем году на ваших Гранатовых островах. Можно, я куплю у вас эту пластинку?
— Я подарю ее вам.
Наклонившись к уху Катлен, Игорь сказал:
—У меня есть возможность передать телеграмму.
— Какую телеграмму?
— Оба всем, что происходит.