Катлен вопросительно посмотрела на него.
—Я не могу вам сказать, как. Надо, чтобы все подписали, и срочно!..
— Сейчас это, пожалуй, невыполнимо.
— Можно спросить у каждого.
— И опасно... У вас есть контакт с ними?
Игорь смолчал.
— Я не уверена даже, что вы правильно сделали, сказав мне...
— Вы можете донести?!
— Нет, на это я, пожалуй, еще не способна... Но и подписать мне, честно говоря, будет трудно... Идемте к Кларку...
Астахов был рад возможности прекратить танец Игоря и Катлен. Он быстро подошел к автомату и выключил его. Все обернулись к двери, возле которой стоял музыкальный ящик, и увидели Питера Калишера. Толстяк держал в руках свой неизменный черный зонт, с которого стекали капли воды, и улыбался приветливо.
— Что же вы? Веселитесь, я не помешаю.
Калишер ждал вопросов. Но журналисты смотрели на него молча. Тогда он вздохнул, поставил зонт на пол и сказал:
— В таких случаях говорят: у меня есть для вас, господа, две новости — одна приятная, а одна неприятная. Начну с приятной. Неподалеку от отеля я видел на углу первую проститутку. Стоит, лапочка, под дождем. Это признак стабилизации нового режима. Жизнь нормализуется.
Никто не улыбнулся. Калишер еще раз вздохнул и уже серьезно, садясь в кресло, сказал:
— Другая новость неприятная, Я только что от премьер-министра, он наотрез отказывается освободить вас, пока вы все не подпишете заявления, опровергающего ваши вчерашние телеграммы насчет американских инструкторов и так далее.
Никто но проронил ни слова.
— Господа, положение очень серьезное. Новый премьер — человек решительный. Если он захочет вас... никто вам не поможет.
— Это он сам вам сказал? — спросил Максвелл.
— Нет, мне он оттого не говорил. Но поверьте моему опыту, такое бывает. На редакции надежда маленькая, я сегодня слушал радио. Во всем мире уверены, что вас арестовало и даже, может быть, уже уничтожило не временное правительство повстанцев, а Центральное правительство республики Гранатовых островов. За то, что вы не поддержали его домыслов насчет американского вмешательства,
— Вы ведете с нами битву по всем правилам науки,— сказал Кларк.
— Битва закончилась,— очень серьезно ответил Калишер.— Началась война.
Он помолчал немного, посмотрел выразительно на Астахова, Игоря и Мэри. Tе беспрекословно удалились. После этого сказал:
— Ну, давайте говорить в открытую. Хорошо. Здесь есть американские советники. Даже солдаты. Вы считаете меня сотрудником Центрального разведывательного управления? Валяйте.— Калишер поднялся с кресла, на котором сидел, и оглядел своих собеседников:— А чего вы хотите? Чтобы все эти Гранатовые острова с неимоверными запасами нефти, со стратегически важным положением в океане попали в руки к русским?
— Послушайте,— перебил Калишера Максвелл.— Мы болтаемся здесь десять, нет —уже одиннадцать дней и не встретили ни одного доказательства, что русские пытаются завладеть этими островами...
В окне, ведущем из кухни в сад и закрытом тонкой проволочной сеткой, показалось лицо американского сержанта, того, что был на ночном аэродроме. Он внимательно осмотрел кухню — там никого, кроме Астахова, не было,— негромко сказал:
— Господин управляющий...
Астахов вздрогнул.
— Господин управляющий, возьмите две корзины, идемте со мной за продуктами.
— Сейчас?— удивился Астахов.— Не поздно?
— Возьмите две корзины и выходите,— повторил приказание сержант.
— Я позову сына, он мне поможет,—сказал Астахов.
— Я вам буду помогать. Идемте.
Астахов взял две корзины и направился к выходу.
— Через черный ход,— распорядился сержант.
Астахов повернул и вышел на улицу через дверь черного хода.
В холле продолжался разговор Калишера с журналистами.
— А вы думали встретить здесь русскую дивизию? Русские умнее нас. Они добиваются контроля незаметно... В мире идет война. Если не мы их — они нас. И в таких делах быть слишком чистеньким опасно. Знаете, есть рекламная песенка: «Селедку а сметане не едят пуритане». Чтобы селедку в сметане ели мы, а не они, можно позволить незначительные компромиссы с собственной совестью.
— Перед поездкой сюда я разговаривал по телефону с президентом,— сказал Кларк.— Он сказал мне, что у него есть договоренность с русскими — не вмешиваться в дела этого района. Он сказал мне, что не в интересах Соединенных Штатов создавать здесь напряженность.
— Президентов много,— жестко и властно сказал Калишер. Сейчас он вовсе не был похож на обаятельного толстяка, который явился журналистам утром.— А родина у нас одна-единственная, и мы служим именно ее интересам. Двое из вас, которые уже согласились подписать,— настоящие патриоты.— Калишер сделал паузу.— Я советую вам по-размыслить об этом. Рано утром я приду за окончательным решением.— Он повернулся было, чтобы уйти, но вдруг остановился.— Хотелось бы сказать два слова вам, господин Кларк. Насколько я знаю, у вас есть личные причины торопиться в Нью-Йорк.
Кларк посмотрел на Калишера так, будто тот ударил его хлыстом.
— Что вы имеете в виду?
— Есть у вас личные причины?— холодно повторил Калишер.
— Что вы знаете?
— Успокойтесь,—сказал Калишер.— Пока ничего конкретного. Но ее взяли в больницу раньше, чем предполагалось.
Калишер направился к своему черному зонту.
— Я буду здесь у вас ровно в восемь утра.— И снова обернулся к Кларку.— За ночь я постараюсь узнать, как она себя чувствует.
Сопровождаемый двумя солдатами и сержантом, Астахов с двумя пустыми корзинами в руках шел под проливным дождем через улицу к зданию радиостанции.
— Давайте решать научно,— предложил отрезвевший Стэннард.— Хольц, берите лист бумаги и ставьте крестики и минусы. Здесь — за, здесь — против. Кларку нужно домой. Это раз. Ставьте крестик. Мы ничего не добьемся, если будем упорствовать, это два. Нас прикончат, это три. Третий крестик обведите кружком. Очень важный крест...
В разговор вмешался Кларк, который до сих пор внимательно слушал Игоря, что-то говорившего ему вполголоса. Все ждали слов Кларка, в этой ситуации они должны были быть решающими.
— Прежде всего я не хочу, чтобы болезнь моей жены считали оправданием нашей подлости,— сказал он.— Она первая не простит мне... Второе. Я не девственник, занимаюсь журналистикой три с половиной десятка лет к не хуже господина Калишера знаю, что «селедку в сметане не едят пуритане». Каждый из нас, и я в том числе, не раз интерпретировал правду, ну, скажем, иначе, чем она того заслуживает.
— Банановые лепешки,— подал реплику Стэннард.
— Да, банановые лепешки, к сожалению... Но я никогда не отрицал того, что видел, и не изобретал того, чего нет. В этом смысле я никогда не лгал. Может быть, поэтому мне верят телезрители. Я видел, что за «восстание народа», если я совру вот так ясно и нагло, как нам предлагают, а правда выплывет, в она обязательно выплывет в конце концов,— моя карьера и моя жизнь кончились, меня смогут выпускать на телевизионный экран только в качестве шута. Думаю, что мои рассуждения касаются каждого из нас.
—Я не в счет,— усмехнулся Хольц.— Не мое дело произносить слова.
— Вы покажите снимки,— сказал Mopp.
— Я проявил одну пленку для пробы,— спокойно ответил Хольц,— к сожалению, ничего не получилось. Была ночь.
Он вынул из нагрудного кармана куртки катушку пленки и бросил на стол. Mopp развернул ее против света. Она была прозрачна от начала до конца.
Калишер из здания радиостанции разговаривал по телефону с Седьмым.
— Мне пришла в голову забавная мысль,— сказал Калишер.— Ведь они могут поставить под заявлением фальшивые подписи. Газеты опубликуют, обнаружится обман, скандал.
— Я затребую из центра образцы их подписей по фототелеграфу...
— Вряд ли они там есть... Придется связываться с редакциями... Это вызовет подозрения.
— Так какого же... вы предложили все это... с их подписями?!
— Опять ты дергаешься, Майкл. Спокойно. Есть еще один план.
— У меня голова идет кругом от ваших планов. Мне не нужны планы. Мне нужны дела. Хотя бы одно конкретное дело!..
Во дворе здания радиостанции под навесом Астахов выбирал в картонных ящиках консервные банки и перекладывал их в корзины, принесенные с собой.
Вдруг подошедший сержант тронул его за плечо и поманил пальцем. Астахов пошел за американцем. Они вошли а здание радиостанции, поднялись по темной лестнице на второй этаж, миновали часовых. Сержант открыл дверь, и Астахов оказался в студии, уставленной радиоаппаратурой. За столом, над которым висел микрофон, сидел Калишер.
— А, Астахов. Присядьте.
Он сделал знак сержанту, тот вышел.
— Вам чаю или кофе? — Калишер показал на два термоса, стоявшие перед ним.
— Я там выбирал продукты,— растерянно сказал Астахов.— Меня ждут.
— Ничего, ничего, без вас выберут. Так чаю или кофе?
— Чаю, если можно.
Астахов не понимал,чем вызвано это гостеприимство. Первой мыслью было: Калишер хочет выведать у него что-либо о настроении постояльцев, узнать, о чем они говорят.
— Правильно,— одобрил Калишер.— А я вот до сих пор дрызгаю кофе, хотя знаю, что мне это смерть. Молоко, сахар?
— Нет, я так,
— И опять правильно. Вы правильный человек, мистер Астахов. А я вот пробовал сидеть на диете. Знаете, как сидел? Как самоубийца. Но ничего не вышло.— Он засмеялся, наливая Астахову чаю из термоса.— Живой! И даже больше растолстел. С ромом, может быть? С ромом чай — одно удовольствие.
— Нет, нет, спасибо.
— Вы, русские, железный народ. Сказал нет — значит, нет.
Калишер налил себе кофе и удобно устроился в кресле, будто готовился начать долгую приятную беседу.
— Скажите, мистер Астахов, вы давно живете в этом городе?
— Пятнадцать лет.
— М-м-м. Это ведь срок! И все это время работаете управляющим отелем?
— Да.
— А где живет хозяин?
— В столице обычно.