Healing Question), единственную из работ, которая подверглась преследованиям со стороны властей. Армия была здесь представлена как справедливый завоеватель, как «народ Божий», ныне переживающий прискорбный раскол. В тексте формулировались предложения о том, как восстановить причитающуюся армии возвышенную роль и статус правящих в Англии святых918.
Однако «Республика Океания» – одно из произведений, что выходят за рамки своего непосредственного контекста. Историческая значимость книги Харрингтона в том, что она служит вехой, отмечающей момент смены парадигмы. Здесь в корне реинтерпретируется английская политическая теория и история в свете понятий, почерпнутых из гражданского гуманизма и республиканских идей Макиавелли. Непосредственным поводом к пересмотру послужило стремление обосновать военную республику в Англии как режим popolo armato919. Однако проведенного нами пространного анализа политических языков или способов артикуляции политического сознания, доступных англичанам, достаточно, чтобы убедиться: языку vivere civile было нужно одержать победу в тяжелой борьбе с соперничающими альтернативами. Мы не ожидаем, что Харрингтон, взяв на себя роль английского Макиавелли, разыграет драматическое столкновение добродетели и фортуны или же выступит обвинителем своих братьев, вонзая меч в нравственное сознание англичан и заставляя их оплакивать эту рану. Столь почетная миссия позже выпала Гоббсу. Целью Харрингтона, по-видимому, было920, во-первых, опровергнуть возможность возвращения к традиционной «Древней» или «сбалансированной» конституции и показать, что ее основания никогда не отличались надежностью, а теперь полностью уничтожены; во-вторых, живя во время, которое можно назвать «моментом после Савонаролы», он стремился показать, что преодоление древних обычаев и практик было скорее светским, чем апокалиптическим процессом (нам не стоит забывать, что одно не исключало другого), который, однако, не обязательно предполагал правления святых. Пытаясь решить первую из задач, он изложил гражданскую историю военного дела921, основанную на теории Макиавелли, считавшем ношение оружия важным как с точки зрения распределения власти, так и для поддержания гражданской добродетели. Обращаясь ко второй задаче, он сформулировал теорию гражданства, которая в совокупности с первой группой аргументов представляла англичанина как гражданина, а Английскую республику – как ближе всего стоящую к Богу в сравнении с любой олигархией святых, которые на деле были самозванцами. В первом отношении его теория стала связующим звеном между уверенностью Айртона в необходимости собственности и убежденностью Рейнборо в возможности свободы. Харрингтон нашел способ описать английского землевладельца как классического гражданина, вернувшегося на землю с Парнаса922. Во втором – он занимал место непосредственно рядом с Гоббсом, переживая удивительный и значительный момент эволюции пуританского милленаристского сознания. Однако, если учитывать долгосрочное историческое значение «Республики Океании», текст предстает в несколько ином свете, о чем мы еще скажем подробнее в последующих главах.
Работа Харрингтона была названа «размышлениями о феодализме в духе Макиавелли»923. В поколении английских ученых, живших до 1642 года, можно проследить все более отчетливое понимание природы баронства, рыцарской службы и зависимых от воинских обязанностей земельных владений в целом. Эти феодальные отношения выступали инструментами периодизации английской истории, появившись в стране с приходом саксов или норманнов и утратив влияние над законом и обществом в последующее время, которое не поддается точной датировке. В восприятии историков образ феодальных рыцарей и вассалов соединялся с памятью – следы которой мы уже наблюдали в высказываниях Бэкона и Рэли в связи с Макиавелли – о военной власти, носители которой, недавние магнаты, опирались на своих слуг. Сопоставляя эти образы, Харрингтон пришел к мысли, что распределение власти, основанное на feudum, сформировалось в Англии при саксах, а изжито было лишь под влиянием законодательства, введенного Генрихом VII924. В предположении, что сокращение военной силы, которой располагала знать, привело к существенным переменам в распределении политической власти или оставило короля один на один с народом, не было ничего нового. Главная оригинальность Харрингтона – которая позволяет с полным правом назвать его пионером идей гражданского гуманизма в Англии – заключается в том, что он перенес эти рецепты и предписания на историю политической власти в Европе и Англии в целом. При этом он опирался на теорию Макиавелли о ношении оружия как необходимом атрибуте политической личности. Флорентийцы подчеркивали: если человек носил оружие не сам по себе, а состоя у кого-то на службе, он не мог быть членом гражданского общества, ибо он обязан иметь возможность – ключевую для утверждения как власти, так и добродетели – прибегнуть к оружию, если он захочет предоставить себя в распоряжении республики. Переход от Римской республики к империи они воспринимали именно в контексте взлета и падения идеи вооруженного индивида. Знакомство Харрингтона с обыкновением английского права ссылаться на древнюю практику позволило ему ввести еще один аргумент, к которому, по его словам, Макиавелли был очень близок, но так и не смог его сформулировать925: ношение оружия, будучи частью обязанностей феодала, оказалось основано на владении собственностью. Ключевым стало различие между вассалом и фригольдером (свободным землевладельцем): оно определяло, принадлежал ли меч человека его сеньору или же ему самому и республике. Функцией безусловного права собственности становилось свободное распоряжение оружием, а значит, и личности для общественной жизни и гражданской добродетели. Политизация личности человека теперь нашла полное выражение в языке английской политической мысли; англичанин Господа Бога был теперь zōon politikon – благодаря своему мечу и фригольду.
Таким образом, основой политической личности становилась собственность, недвижимая или (что менее вероятно) движимая. Как следствие, она коренилась в чем-то более конкретном и материальном, чем аристотелевский ойкос (oikos), и Харрингтон предпочел проигнорировать акцент Макиавелли исключительно на моральном разложении и коррупции, действительном распаде гражданской личности как главной причине упадка политий. Правление «коррумпировалось», полагал он, не столько тогда, когда граждане переставали проявлять необходимые добродетели, сколько в момент нарушения правильного баланса между распределением политической власти и распределением собственности, которое должно его обусловливать926. Когда это произошло, обнаружилось, что равные между собой пытаются вести себя словно сеньоры и вассалы, а сеньоры и вассалы – будто равные. В каждом из этих случаев политическая власть, уже не обоснованная распределением объективной свободы, либо должна была насаждаться насильственно и деспотически, либо (что приводило к аналогичным итогам) оказывалась слабой и непрочной, обреченной на то, что ее вытеснит распределение власти, соответствующее фактическому распределению земли. Классическую шестеричную типологию конституций – монархию, аристократию и демократию, каждая из которых строилась или на справедливости, учитывая общее благо, или на несправедливости, учитывая лишь благо правящей части, – можно было теперь преобразовать в другую модель: каждая из разновидностей конституций либо соотносилась, либо не соотносилась с существующей разверсткой земли. Однако Харрингтон ввел еще одно различие между монархией турецкого типа, в которой все земли принадлежат одному человеку, а остальные получают столько, сколько ему заблагорассудится, и монархией «готического», или феодального, типа, в которой немногие получали свои владения от короля, а многие – от немногих. По его мысли, последний тип представлял собой не подлинную монархию, а плохо продуманную и несбалансированную модель. Феодальные восстания в случае готической системы и мятежи дворцовой охраны – янычаров или преторианцев – в случае турецкой (к которой относилась и поздняя Римская империя) приводили к тому, что монархия, даже в ее чистом виде, не могла стать по-настоящему стабильной формой правления927.
Харрингтон назвал собственность «достоянием фортуны»928, и у него не было конкретных представлений о том, как общественным законам следует регулировать это распределение. Однако он действительно считал, что можно либо перераспределить собственность, либо избежать ее перераспределения с помощью закона929. Английский понятийный контекст не вынуждал его прибегать к понятию fortuna, дабы представить каждую форму правления как неизбежно стремящуюся к вырождению или пользоваться своей шестеричной классификацией согласно неотвратимому движению цикла Полибия (anakuklōsis). Тем не менее Харрингтон считал, что лишь демократия землевладельцев – то есть общество, где демос (demos), или многие наделенные землей свободные люди владеют приблизительно равными участками, – располагала человеческими ресурсами (Макиавелли мог бы сказать – materia), необходимыми для разностороннего и равномерного распределения политической власти, что служило условием внутренне уравновешенной политейи (politeia). Такая республика, по его мнению, теоретически могла оказаться бессмертной