930. Кроме того, он изложил историю политической власти на Западе, действительно следуя циклической модели. Моисей и Ликург, Солон и Ромул представали аграрными законодателями, которые основали республики свободно владеющих землей воинов. Однако их создания разрушили завоевания римлян и расширение латифундий. После того как Гракхам не удалось предотвратить этого, Цезари (Caesars) и верные им войска установили непрочную монархию, в которой земля и военные силы были поделены между императором и сенатом. Готы, завербованные в качестве наемников в ответ на неустойчивость этой системы, подчинили себе всю империю и создали феодальные дисбалансы монархии и аристократии. «Готический баланс», или «современная рассудительность», писал Харрингтон, хотя традиционно и пользовался уважением как образец политического искусства, – аллюзия на систему взглядов, представленную в «Ответе на Девятнадцать предложений», – на деле всегда оставался лишь «поединком» между королем и аристократией. При этом нестабильность оказывалась структурной: ни одна из сторон не могла ни приспособиться к иной власти, ни освободиться от нее931. В «Республике Океании» – слегка приукрашенной Англии – «новейшая рассудительность» продолжала действовать начиная с вторжения англосаксов и до воцарения Тюдоров. Однако Генрих VII, в изображении которого Харрингтон во многом ориентируется на идеи Бэкона, сыграл роль, очень схожую с той, что Джаннотти приписывал Медичи: он освободил тех, кто служил кому-то своим оружием (и кого Харрингтон приравнивает к слугам), от власти господ и, лишив последних способности причинить им вред в дальнейшем, начал возвышать слуг до землевладельцев (mediocri Джаннотти), уже неподвластных монархии932. Карлу I выпало обнаружить, что его модель правления устарела. Столкнувшись с силой óбщин, он увидел, что у знати нет авторитета и она не может поддержать его власть. Он был вынужден править с помощью армии, но, поскольку войска могли пополняться только свободными землевладельцами, которые отнюдь не собирались за него сражаться, его монархия пала933. Теперь хозяевами положения оказались вооруженные представители «народа» – землевладельцы, способные повторить труды Моисея и Ликурга. Цикл завершился, и открылась возможность построить бессмертную республику. Харрингтон пошел дальше Айртона: он связал политику с историей собственности, но рассматривал последнюю как циклическую цепочку преобразований, а не просто как традицию наследования.
Кроме того, с теоретической точки зрения Харрингтон окончательно развенчал претензии «Древней конституции». Ее невозможно стало воспринимать как структуру обычаев и практик, приспособленную к духу конкретного народа, или как систему образцового равновесия одного, некоторых и многих. Он не доказывал, подобно левеллерам, что «Древняя конституция» коренится в нормандском завоевании, но обрисовал ее как одну из фаз цикла неустойчивых форм, как систему, которая никогда не способствовала и не могла способствовать укреплению в Англии мира и порядка. В той мере, в какой мы можем проследить связь его идей с казуистическими спорами и полемикой о власти de facto предшествующих лет, он был готов утверждать, что ввиду непоследовательности старого режима выбор между королем и парламентом оставался делом совести каждого человека и что по справедливости нельзя было никого за совершение этого выбора наказывать934; читателям, у которых, в духе Эшема или Нидхэма, могли возникнуть опасения, что любое государство зиждется на власти оружия, он предложил историю и теорию гражданского общества, из которых извлек гораздо более радужные и оптимистические выводы, нежели те, что мы находим в «Левиафане». Его popolo armato не коллективный Нимрод, исполняющий jus conquestus, которого изображал Нидхэм, и не мистически избранное сообщество святых, которое виделось Вейну. Мы находим здесь не меч Левиафана или Гедеона, но оружие как фундамент, на котором народ республики воздвигает здание гражданской добродетели.
Политическая личность, изображенная в проекте Харрингтона, по-прежнему является носителем гражданской добродетели, которую предполагали – хотя и скептически – все флорентийские построения в русле гражданского гуманизма. Как мы уже видели, Харрингтон делает акцент не столько на нравственных, сколько на материальных основах этой личности. В «Республике Океании» меньше говорится о сопровождающем коррупцию моральном вырождении, чем это было принято в XVI или в XVIII веке. Худшее, что грозит «народу» Харрингтона, – это утрата порядка935, под которым он подразумевает скорее не принудительное подчинение суверену, а «сословия», или ordini, направляющие людей по стезе добродетели. Как и у Макиавелли, ношение оружия здесь становится необходимым средством, с помощью которого человек утверждает и свою социальную власть, и свое участие в политической жизни как ответственное нравственное существо. Однако право на независимое и свободное владение землей теперь составляет материальное основание для ношения оружия. Это право может предполагать другие виды социальной зависимости, помимо вассальных отношений, которые Харрингтон, по всей видимости, не рассматривал. Акцент, сделанный им на важности ношения оружия, мог помешать проследить различия между всеми видами землевладения, которые не обязывали к военной службе. Если, подобно Айртону и Рейнборо в Патни, Харрингтон не исследовал обширную область, простиравшуюся между подлинным фригольдом и сервитутом, в своей аргументации он сочетал элементы доводов обоих политиков. Как и Айртон, он настаивал, что собственность на землю, подразумевающая возможность ее передачи и наследования, составляет необходимое условие любого интереса или участия в республике. Слуги, заявлял он, не состоят в республике, и любая исходящая от них угроза по сути внешняя936, подобная опасности от иноземного врага. Однако, как и Рейнборо, по-видимому, он полагал, что экономическую независимость, достаточную для прав гражданства, обретают люди, получающие плату за труд, если они проживают в собственных домах и не являются слугами в чужих домах или семьях937. О взглядах Харрингтона на экономические вопросы велось много споров, и делалась попытка показать, что он рассматривал землю как в основе своей рыночный товар, который можно купить и продать, получив прибыль. В связи с этим его граждане представали непостоянным и подвижным классом предпринимателей938. Однако есть веские причины утверждать, что его экономические теории – греческого происхождения и основаны на отношениях между oikos и polis. Землю приобретали, чтобы оставить в наследство939: положить начало семьям или oikoi, которые базировались на гарантированном праве наследования, благодаря чему сыновья этих людей были вольны носить оружие и отдавать свои голоса на собраниях республики. Как и у Аристотеля, назначение земли – не доход, а досуг: возможность действовать в публичной сфере или обществе, проявлять добродетель. Мы возвращаемся к этике безупречного гражданина, согласно которой политика особенно отвечает «духу джентльмена»940, а за бедными землевладельцами остается роль критически рукоплещущих многих.
Харрингтон знал, что имущество может быть недвижимым и движимым, и особо оговаривал, что изложенные им общие законы, касающиеся отношений между имуществом и властью, применимы как к первой, так и ко второй его разновидности941. Впрочем, хотя он и бывал в Голландии и, как утверждают, служил там в одном из английских полков, он нигде не рассматривает общество, чья военная и политическая структура основана на собственности в товарно-денежной форме. Если бы он попытался это сделать, голландцы, весьма далекие от классических представлений о вооруженном народе, вызвали бы у него затруднение. Голландия и Генуя – а не Венеция, заметим, – фигурируют как типы общества, всецело опирающегося на торговлю, лишь в контексте рассуждения о том, не «поглощает ли равновесие в торговле равновесие на земле». Эти рассуждения оборачиваются анализом того, как ростовщичество влияет на земельную собственность. Голландия и Генуя, где общество строится на получении прибыли, само собой, не нуждаются в законах против ростовщичества. Древний Израиль и Спарта, чья конституция основана на распределении земли, лишь часть которой можно возделывать, должны были строго ограничивать денежные ссуды под проценты, дабы предотвратить распределение недвижимого имущества, запутанного в сети долгов942. По той же причине современным евреям следует обосноваться на новой территории, где они смогут вернуться к земледельческому укладу943. Однако Океания достаточно обширна, чтобы разрешить своим торговцам давать деньги в рост (хотя, по-видимому, не настолько, чтобы допустить возвращение к этому занятию евреев). Ростовщичество не нарушает земельную систему, а значит, может способствовать ее укреплению и развитию944. Исследователь, ищущий следы зарождения буржуазного общества, обнаружит, что Харрингтон в Англии XVII столетия пытался оправдать получение дохода от спекуляции. Однако удовольствие от сделанного им открытия не должно заслонять того факта, что Харрингтон оценивал воздействие денежных спекуляций на наследование земли скорее отрицательно, чем положительно. Назначение собственности заключалось в том, чтобы обеспечивать стабильность и досуг: она закрепляла за человеком место в структуре власти и добродетели, а затем освобождала его, дабы он мог ими деятельно заниматься. Аргументом против рыночного дохода как основания гражданской личности служила его изменчивость: «Как пришло, – заметил Харрингтон, – так и ушло»