961. Ясно, что различие в способностях между двумя группами соотносится, по мысли Харрингтона, с дистанцией в имущественном положении, происхождении и статусе. Шестеро должны быть джентльменами, они обладают бóльшим состоянием, досугом, опытом и укорененностью в традиции, чем четырнадцать962. Впрочем, важно, что четырнадцати самим предоставляется распознать эти качества в шести. Их выбор не регулируется критериями наследственности и почти никакими имущественными требованиями. Понятие уважения (deference), – если использовать слово, чаще всего избираемое современными исследователями, – с которым мы здесь встречаемся впервые в контексте английской республиканской теории (хотя, конечно, далеко не в первый раз, если говорить об английской социальной мысли), знакомо нам по произведениям Аристотеля, Макиавелли и Гвиччардини, причем последнему оно служило для того, чтобы провести различие между аристократией в governo largo и governo stretto963. Роль представления об «уважении» в атлантической мысли964 от Харрингтона и до Джона Адамса заключалась в том, чтобы утверждать: отношения аристократии с демократией, играющие важную роль в любой теории смешанного правления, лучше всего складываются в относительно свободном, подвижном и открытом для обсуждений обществе. Аристократия, хотя и определялась имущественными и личностными характеристиками, является естественным явлением, скорее чем установленным институтом, которое приносило наибольшую пользу, если не было твердо закреплено наследованием или законом, но свободно признавалось многими. Сформировать наследственную аристократию, с точки зрения как Нидхэма, так и Харрингтона, не спровоцировав при этом конфликт или коррупцию, в любом случае трудно, да и необходимости в этом нет.
Харрингтон писал в то же время, что и Вейн, Мильтон или приверженцы «пятой монархии». Это обязывало его принять в расчет возможность другой аристократии, еще более грозной, чем даже наследная: аристократии царства святых, элиты духовного опыта, судить о чьих способностях многие по определению не могли. Дабы понять всю глубину этой проблемы, надо иметь в виду: он успешно поместил Англию в контекст не традиционного, а античного общества. Английская история теперь представала – в большей степени, нежели история Флоренции со времен ранних произведений Бруни, – как часть взлета, падения и перерождения республиканской добродетели, а в текущий момент Англия располагала возможностью воссоздать республику вооруженных граждан в том виде, в каком она не существовала после Рима эпохи Тита Ливия. В этой книге мы неоднократно возвращались к мысли, что момент восстановления республики, общества, в котором люди стали такими, какими они должны быть, едва ли возможно представить вне апокалиптического момента или времени, когда благодать действует в истории. Харрингтон здесь не был исключением. Океания, сказано в одном месте, «нарцисс Саронский, лилия долин» и законодатель воспевает ее начало восторженными словами из «Песни песней»965, которые у любого ортодоксального христианина ассоциировались с образом Церкви как Невесты Христовой. В другом месте мы читаем, что эта республика – царство Сына, как республика Моисея была царством Отца966. Но это и тот момент, когда возникает царство святых, которое по-своему ставит под сомнение равенство всех граждан перед Богом.
Избранная нация – это специфически английское словосочетание, свидетельствующее о священстве всех верующих. С самого начала оно выражало превосходство светской власти на весьма любопытной и характерной смеси лаицизма и апокалиптики. Претензия папы как наместника Бога, действующего из вневременного nunc-stans, внутри времени была отвергнута как ложная. Тогда взять на себя роль сообщества верующих, ожидающих возвращения Христа во времени, могло бы светское общество. Таким образом, превосходство светской власти над какими-либо церковными притязаниями, пытавшимися это превосходство оспорить, превращалось в испытание, требовавшее отречения от Антихриста, в роли которого один за другим выступали римские священники, арминианские епископы и шотландские пресвитеры. Для индепендентов 1650‐х годов главным врагом оставался Рим, но за ним следовало jure divino967 пресвитерианство. Когда законодатель у Харрингтона – отчасти списанный с Кромвеля – завершает труды, свое имя он увековечивает именно благодаря победам над чужеземными захватчиками, очевидно, шотландцами968. Однако царство праведников, претендующих на духовный авторитет, избранничество или озарение, недоступные другим людям, представляло угрозу уже вполне секулярного сообщества в его религиозной роли, в которой оно по сути представляет собой явление того же порядка, что и царство праведников. Вот почему Уильям Принн объявил квакеров переодетыми иезуитами или францисканцами969. В третьей и четвертой книгах «Левиафана» Гоббс попытался воздвигнуть укрепление против всех этих опасностей. В весьма самобытной манере он использовал доводы радикального протестантизма. Гоббс доказывал, что никакая земная сила не может обладать властью, полученной непосредственно от Христа в период между Его Вознесением и Вторым Пришествием или же непосредственно от Бога после того, как с избранием Саула пришла к концу теократия Моисея, и до той теократии, которая утвердится после возвращения Христа и воскресения мертвых. Естественная и искусственная государственная власть Левиафана, вышедшая на передний план, действительно безраздельно господствовала над проповедью и толкованием пророческого слова о возвращении Бога, что становилось возможным лишь за счет его беспрестанного повторения, обращавшего в прах всех псевдодуховных соперников Левиафана. Впрочем, Левиафан оказывался в контексте апокалиптического времени, и слово пророчества напоминало ему о том дне, когда он утратит власть, ибо вместе с воскресшим Христом вернется теократия970.
Может показаться, что Гоббс и Харрингтон – теоретик абсолютного суверенитета и теоретик содружества частной добродетели – были настолько не согласны между собой, насколько вообще могут быть не согласны два идеолога. В самом деле, Харрингтон не скупится на критику теории власти Гоббса, его ненависти к греко-римскому наследию и замены им публичной и активной добродетели частным и добровольным подданством971. Однако есть и другой, более глубокий смысл, с точки зрения которого они оказывались заодно и имели общих врагов. Харрингтон, как и Гоббс, старался доказать, что первые пресвитеры и диаконы, рукоположенные апостолами, не посвящались в это звание на правах преемственности, а избирались на собраниях972. Подобно большинству индепендентов, склонялись ли те к эрастианству или к конгрегационализму, он стремился таким образом опровергнуть авторитет папистов, приверженцев епископальной системы и пресвитериан, вместе взятых. На эту тему существовала обширная литература, из которой он мог почерпнуть свои доводы. С Гоббсом его сближало общее для них обоих желание продемонстрировать, что орган, избиравший пресвитеров и диаконов, был гражданским, и что – по крайней мере по мысли Харрингтона – первоначальные ecclesiae представляли собрания граждан в афинском понимании слова ekklesia973. Суть в том, чтобы доказать: выбор духовенства – это выбор граждан, осуществляемый гражданским сувереном. Как бы Харрингтон и Гоббс ни отличались в своем понимании суверенитета, самодостаточный полис или содружество, как подчеркивал Гоббс, настолько самостоятельны в своих делах, насколько это возможно для любого владычества, подчиненного Левиафану. А враги были те же: долгая полемика Харрингтона на тему рукоположения во времена первых христиан, направленная против англиканина Генри Хэммонда, является реакцией – страница за страницей и тезис за тезисом – на фрагмент из работы последнего, где Хэммонд нападает на Гоббса974.
Гоббс поместил владычество Левиафана в настоящее, в этот интервал между прямой властью Бога, исполнявшейся в теократии Моисея, и прямой властью Бога, которую будет исполнять на земле воскресший Христос. Как следствие, он подчеркивал тождество обеих теократий и их монархический характер. Власть, которую Бог будет исполнять через человеческую природу Христа, Он ранее осуществлял через Своих наместников, от Моисея до Самуила. Однако Харрингтон настаивал, что государство Моисея представляло подлинную классическую республику и что люди, согласно своим сословиям, полномочны избирать служителей религии, равно как и чиновников государства975. Говоря это, он не чувствовал себя обязанным расходиться с Гоббсом. Главной его целью было перечеркнуть всякие притязания со стороны клира на независимое обладание духовной властью, а республика могла отстаивать гражданский суверенитет столь же эффективно, как и монархия. Отсылка к теократии – еще одна форма отрицания независимости священства – сохранялась за счет возвращения к той мысли, и Харрингтон обращается к ней неоднократно, что республика, режим, при котором все граждане равны и при котором все равно свободны перед Богом. Следовательно, республика – это теократия, королевство, где Христос король976. Намного раньше так говорил Савонарола, а Вейн и приверженцы «пятой монархии» по-прежнему настаивали на этом тезисе. Но, с точки зрения Харрингтона, их утверждения были ложными, поскольку они сами, как элита или как избранные, притязали на власть, в которой отказывали другим гражданам