984, в некоторых отношениях апокалиптика продолжала выполнять характерную для нее, хотя и парадоксальную функцию как средство секуляризации. Революционно настроенные хилиасты все чаще рисовали Тысячелетнее Царство как период, когда рациональные способности человеческого ума будут освящены, воссияют и получат свободу властвовать. По мере того, как рациональная религия последовательно вытесняла пророческий «энтузиазм», апокалиптическая точка зрения не теряла своей актуальности и представлялась англиканам латитудинаристской традиции985 способом изобразить картину будущей утопии, когда люди научатся у Бога всему, чему он предполагает их научить. Некоторые парадоксы обнаруживаются и в английской интеллектуальной среде: республиканцы, такие как Толанд, которые в значительной степени были преемниками пуритан, оказываются деистами и противниками пророческой традиции, тогда как латитудинарии, заклятые враги «энтузиазма», продолжают линию апокалиптического мышления. Впрочем, концепция республики как Тысячелетнего Царства до сих пор играла достаточно важную роль в нашем анализе. Мы обязаны помнить о необходимости вслушиваться в апокалиптические интонации республиканской теории после пуритан. Кроме того, важно отметить, что Тьювсон считает возможным говорить об «апокалиптическом вигизме» в связи с американскими колониями, где никогда не было явной неприязни к «энтузиазму» и где по сей день можно уловить мессианские настроения. Но одно дело, когда милленаристские ожидания служили обрамлением моделей, основанных на рациональном оптимизме и рациональном объяснении, и совсем другое – когда они выступали в функции их суррогата и в отсутствии какой-либо возможности их реализовать. Они не угасли, но уже не находились в центре внимания.
По всей видимости, язык обычая, наоборот, сохранился и вновь ожил в период реставрации монархии и после него. Идеологическим контекстом сочинений Харрингтона была неудачная попытка предотвратить восстановление палаты лордов и возврат к системе правления трех сословий – к формуле «Ответа на Девятнадцать предложений», которая уравнивала классический баланс одного, немногих и многих с традиционной структурой, состоящей из короля, лордов и общин. Каждая ступень процесса реставрации, начавшегося в 1658 году: возвращение к традиционной избирательной системе, к наследной аристократии и в конечном счете к исторической монархии как таковой – вела, все меньше прячась за завесой «смешанного правления», к той «Древней конституции», легитимность и авторитет которой строились, как считалось, на преемственности по отношению к древнему обычаю. Сочинения сэра Мэтью Хейла (умер в 1675 году), верховного судьи, который поддерживал общее право на протяжении всего периода протектората, являют собой одно из наиболее блистательных воплощений986 философии обычая – привычек и практик, предрассудков987 и предписаний, – объединяющей Фортескью, Кока и Бёрка. Правда, через несколько лет после смерти Хейла доктрина «Древней конституции» подверглась нанесшим ей непоправимый урон нападкам со стороны принадлежащих к партии тори ученых во главе с Робертом Брэди. Основываясь на феодальном истолковании английской истории, Брэди показал, что эта конституция не была древней и не опиралась на обычай, а своим существованием обязана королевской власти и социальным изменениям988. Однако было бы чрезмерным упрощением полагать, что отныне историческая конституция оказалась готова отказаться от своих древних корней. Как считает Коринн Уэстон989, сторонники Билля об отводе (Exclusionists) стремились утвердить совместную законодательную власть обеих палат парламента, которую, как они полагали, король уступил им «Ответом Его Величества» в 1642 году. Они указывали на древность палаты общин, что опровергало возражения Брэди и его товарищей тори, в намерения которых входило оставить инициативу в руках короля. Если принять такое толкование Уэстон, получается, что тори ставили своей целью не столько утвердить примат авторитета короны над авторитетом обычая, сколько оспорить мысль, будто конституция может быть сведена к какому-либо формальному распределению полномочий. Подлинный ее характер, заявляли они, следовало искать в действиях королей и парламентов прошлого и в сложных процессах, обусловленных насущной необходимостью действий в конкретных условиях. Подобная точка зрения не так уж далека от философии обычая Хейла, который рассматривал каждый момент как уникальную часть непрерывного потока чрезвычайных ситуаций. Единственное, хотя и значимое различие состоит в том, что историк старается познавать и воссоздавать каждый момент прошлого в его конкретности, тогда как юрист лишь предполагает существование и неразрывную связь между такими уникальными моментами. Однако там, где юристы исходили из общего права, неизменно процветала риторика практики, традиции и незапамятной древности, и это справедливо в отношении всего XVIII столетия, где риторика общего права продолжала давать плоды наряду с другими политическими языками. Возникновение этой риторики у самого Бёрка не было ни архаизмом, ни признаком любви к древности990.
Дальнейшая судьба третьего языка в нашей модели интересует нас особо, но нам не следует забывать, что он больше не основывался на примате представлений о фортуне. Кальвинистское учение о предопределении, многообразные импульсы, направленные на расширение словаря вторичной причинности, и, вероятно, ослабление присущего аристотелизму акцента на форме и телосе в значительной мере привели к размыванию представлений о внешних обстоятельствах как произвольной, иррациональной, разрушительной силе. Кроме того, разумно предположить (и так обычно и делают), что изменение социальных условий также играло здесь свою роль. Можно было бы написать интересную работу по исторической семантике, показав, как по отношению к мужчине или женщине слово fortune постепенно стало употребляться главным образом в значении денежного имущества, в связи с наследованием, приобретением или приданым991. Так или иначе, нам предстоит разговор о периоде, когда понятия «добродетель», virtus, virtù, как они понимались в Древнем Риме и в эпоху Возрождения, по-прежнему играют важную роль, но противостоит им уже не сопряженная с конкретными обстоятельствами fortuna, а историческая порча нравов. В целом причина этой перемены нам уже известна. В ряде получавших все большее распространение концепций определялись материальные и моральные условия, необходимые для создания республики, в которой возможна добродетель. Теперь предстояло решить законодательный и политический вопрос: можно ли создать такие условия, а если да, то как их поддерживать? Следовало признать, что ответы необходимо дать в материальных и моральных, скорее чем в волюнтаристских или харизматических терминах. Virtù государя не казалась такой первостепенной проблемой, как добродетель законодателя, сенатора или гражданина. Однако, чтобы понять, какую именно форму принимали эти проблемы, нам следует сначала выяснить, почему язык республиканских теорий Макиавелли и Харрингтона подходил для парламентской монархии Англии в эпоху Реставрации.
Начальной точкой этого процесса можно для удобства назвать 1675 год – раньше мы едва ли обнаружим его явные признаки, – когда умер Хейл и вновь начали обостряться споры о феодальном происхождении парламента. Первым известным представителем того взгляда на английскую политику, который называют неохаррингтоновским992, был автор памфлета под названием «Письмо знатного лица своему другу в деревне» (A Letter from a Person of Quality to his Friend in the Country)993. Им вполне мог оказаться Джон Локк. Безусловно, речь идет о человеке столь же близком к графу Шефтсбери994 или же о самом Шефтсбери, выступавшем с речью в палате лордов995. Сюда можно отнести памфлеты, с большей или меньшей вероятностью принадлежащие к кругу Шефтсбери. В 1677 году Эндрю Марвелл, фигура более независимая, опубликовал памфлет «О росте папизма и деспотическом правлении в Англии», принадлежащий к тому же интеллектуальному течению. Наконец, в 1680 году, в разгар споров относительно Билля об отводе, Генри Невилл, старый приятель самого Харрингтона и, строго говоря, даже не сторонник Билля996, издал политический диалог «Возрожденный Платон» («Plato Redivivus»), который можно назвать кульминацией первой попытки переосмыслить доктрину Харрингтона, приведя ее в соответствие с реалиями Реставрации.
Для понимания первого проявления неохаррингтоновской мысли важны три обстоятельства. Во-первых, Шефтсбери противился стремлению королевского министра Дэнби создать внутри палаты общин «придворную партию» с помощью покровительства, раздачи мест и назначения пенсий. Во-вторых, он решил, что это предполагаемое вредоносное влияние связано с развитием профессиональной, то есть «постоянной», армии. В-третьих, он не только выступил со своими доводами в палате лордов, членом которой являлся, но и, как позже Невилл, имел самое непосредственное отношение к тому, что сама эта палата продолжала существовать. Начнем с первого. Принято считать, что тактика Дэнби свидетельствовала о возобновившихся попытках короны научиться управлять парламентом, в чем потерпели явную неудачу как первые два монарха из династии Стюартов, так и лорд-протектор. Для нас важно, что Шефтсбери, полемизируя с этой тактикой, по-новому переосмыслил давнюю оппозицию «двора» и «страны» (