country), взяв за основу понятие «коррупции» в его гражданском и республиканском аспектах. Он во многом опирался на Харрингтона, и в то же время его подход сыграл решающую роль в развитии теории, известной нам как «разделение властей». «Двор», который с этого времени начал подвергаться нападкам, состоял уже не из придворных и не из тех, кто оберегал права короля, а из «министров» – ключевое понятие идеологии вигов, обычно употреблявшееся в резко отрицательном значении. Как считалось, министры пользовались своим влиянием, дабы приспособить парламент к политике властей. Оппозиционные политики, враждебно настроенные по отношению к таким действиям, стремились подчеркнуть их незаконность и потому назвали патронаж или покровительство «коррупцией» – не только в том смысле, что оно выходило за подобающие рамки королевского расположения и вступало в сферу подкупа и продажности, но и в том, о котором мы впервые заговорили в связи с Гвиччардини: публичная власть заменялась властью отдельных лиц, независимость – зависимостью. Как считали первооткрыватели идеологии «страны», представители народа, должны оставаться независимыми так же, как и те граждане, которых они представляют. Однако патронаж делал их зависимыми от двора и министров, чьим покровительством они пользовались при назначении на должности, и эта зависимость оказывалась хуже взяточничества, ибо была более длительной: дурно, если член парламента принимал кошелек с золотом, обязуясь голосовать так, как угодно двору, но в десять раз хуже, если двор назначал ему пенсию или предоставлял место, поскольку в этом случае угождение двору превращалось для него в источник постоянного дохода. Эти обстоятельства послужили причиной двух наиболее часто выдвигаемых, хотя так и не удовлетворенных требований политической программы «страны»: предлагалось, во-первых, исключить из палаты общин тех ее членов, которые злоупотребляли своим положением, а во-вторых, сделать парламенты «короткими», то есть часто переизбирать их, – если не ежегодно, то хотя бы раз в три года. Таким образом практика переизбрания на местах служила гарантией, что они не становились зависимыми слугами двора.
Важно понимать, что данное требование, отголосками которого были события 1647–1648 годов и «старое доброе дело», сознательно рассматривалось как ridurre ai principii Макиавелли, а среди религиозных энтузиастов – почти как rinnovazione в духе Савонаролы. Оно должно содействовать тому же принципу, ради которого Харрингтон ввел в свою систему механизм ротации, а именно постоянному восстановлению независимости, свободы и добродетели. Люди свободны и независимы, таким же должен быть и их представитель. Следовательно, момент избрания – вспомним восторженные речи Гермеса де Кадуцея у Харрингтона997 – был моментом свободы, природы и политической беспорочности, когда подтверждался основной принцип правления, и – Макиавелли согласился бы с этим – нельзя было требовать его подтверждения слишком часто. Однако если свобода людей и их представителя заключалась в независимости, те, кто читал Харрингтона, равно как и те, кому не было необходимости его читать, делали отсюда вывод, что свобода и независимость обеспечиваются собственностью. Жившие в небольших городах различных графств джентри и фригольдеры, которых обычно подразумевали под населением «страны», с этой точки зрения могли рассматривать себя в роли классического populus, общества, основанного на добродетели, и полагать, что их добродетель заключалась в их владениях. Но именно в этот момент возникала угроза «коррупции». Должность и королевская пенсия служили формами собственности или по крайней мере средствами к существованию, которые ставили того, кто их получал, в зависимость от дающего. Марвелл сравнивал эту разновидность несвободы с зависимостью прежних вассалов, носивших синие платья. При этом покровители, от которых становился зависим подкупленный таким образом парламентарий, могли оказаться не просто некоей влиятельной фракцией, – флорентийцы назвали бы ее setta или intelligenza, – состоящей из «особенных людей», а министрами на службе у короля, то есть либо новой, незаконной («министры»), либо старой («двор» или «исполнительная власть») силой в правительстве. Она впала в порок и, погрязнув в нем, переступила начертанные для нее границы. Язык «сбалансированного правления» и «разделения властей» приобретал новое звучание (какого мы не найдем ни в «Ответе на Девятнадцать предложений», ни у Харрингтона, стремившегося в духе венецианской системы разграничить «обсуждение» и «результат»), когда он представлял в качестве основного врага добродетели и свободы «коррупцию», возникающую из экономической зависимости членов законодательного органа от ресурсов, контролируемых исполнительным органом. На фоне этой угрозы все недостатки распределения, или «разделения», властей, в частности исполнительных и законодательных функций, казались, по сути, второстепенными. Ключевым понятием стала «коррупция», что свидетельствует о новом этапе приспособления английской конституционной теории к категориям и словарю гражданского республиканизма.
Марвелл отлично сознавал, что здесь действовала не одна, а две вредоносные силы. Оппозиционные политики, осуждавшие пороки министров, могли стремиться попросту занять их места и продолжить пользоваться их средствами. В своем памфлете «О росте папизма и деспотическом правлении в Англии» он одним из первых изобразил парламент в духе Нэмира, как состоящий из заинтересованных представителей двора, оппозиционных группировок и независимых заднескамеечников или «сельских представителей»998. Но, в отличие от сэра Льюиса Нэмира, Марвелл максимизировал роль коррупции, приписав ее министрам, лидерам фракций и их соратникам в равных и равно безграничных масштабах. Отсюда вытекало, что носителями добродетели были лишь представители «страны», защищавшие ее хотя и не пассивно, но и не слишком деятельно; избежать порока могли только те, кто не желал иного источника дохода, кроме своего имущества, и одновременно – избегал как обладания исполнительной властью, так и погони за ней. А еще отсюда следовало, что любая власть развращает, что правление как таковое, включая парламент как место, где обретали власть или искали ее, невозможно было помыслить иначе чем с точки зрения его разрушительного воздействия на собственность, независимость и добродетель. В Англии, где страна привыкла не доверять двору и власти, основанной на собственности, давно сформировалась идеология, враждебная любой власти, и усвоение гражданского словаря в значительной мере способствовало ее усилению. Постоянная проблема всех партий «страны» заключалась в том, что их представители не могли получать должности без фальсификации заявленных ими ценностей, – именно это имел в виду доктор Джонсон, говоря, что патриотизм (слово, с XVII века вызывавшее ассоциации со «страной» и «республикой») – последнее прибежище негодяя. Проблема стала неизбежной, как только было признано, что исполнительная власть должна выиграть большинство в законодательном органе, и должна выиграть его посредством патронажа или раздачи должностей своим сторонникам – уступка, на которую ссылаются как Шефтсбери, так и Марвелл в своих обвинениях против Дэнби. Гражданский республиканизм оказался совершенно несовместим с практиками законодательного суверенитета и короля-в-парламенте; но на данном этапе первый служил источником наиболее гибкого и выразительного языка, позволяющего критиковать и осуществлять второе.
В политической теории Харрингтона ни двор, ни коррупция, ни практики назначения на должности не играли существенной роли. Его взгляд был для этого слишком оптимистичен и тяготел к милленаризму. Однако важно, что единственным случаем парламентских дебатов, когда ораторы напрямую обратились к идеям, позаимствованным из его сочинений, являлся долгий спор, в ходе которого республиканская группа из парламента Ричарда Кромвеля отказывалась признать «Другую Палату», учрежденную «Покорнейшей петицией и советом». Мы уже касались этого документа, ознаменовавшего возврат к трем сословиям «Ответа на Девятнадцать предложений» и «Древней конституции»; впрочем, проводившаяся под знаком идей Харрингтона кампания против «Другой Палаты» строилась главным образом на следующем предположении: так как невозможно возродить историческое пэрство, то «постоянная», верхняя палата парламента, члены которой не сменяются, должна состоять в основном из генерал-майоров и других высших военных чинов. Лишь возрастающее недовольство сторонников Реставрации привело, вопреки прогнозам Харрингтона, к требованиям вернуть в парламент «старых лордов» в качестве защитников «Древней конституции». Возражения против того, чтобы военные офицеры становились членами устоявшейся, пусть и не наследной аристократии, в значительной мере были основаны на мысли, что включить их в состав верхней палаты означало бы сделать постоянной частью конституции армию, а также налоги, шедшие на ее содержание; они будут заседать в парламенте всю жизнь, а затем, вероятно, и их потомки, и сами будут голосовать за новые налоги на свое содержание999. Таким образом, этот относящийся к 1659 году спор оказался ранним и особым случаем недовольства патронажем и коррупцией, которому не раз еще предстояло проявиться в последующие годы, когда военные сенаторы оказались зависимыми от государства, в силу чего угроза зависимости тяготела и над всем парламентом. Однако еще более значимо, что предметом нападок оказались именно использующие свое положение военные. К 1675 году выражение «постоянная армия» часто фигурировало в английском политическом дискурсе, в связи с чем авторы, близкие к кругу графа Шефтсбери, постоянно говорили о коррупции и постоянно противопоставляли это явление идеалу народного ополчения.
Постоянный парламент и постоянная армия