noblesses1015 теперь зависела от короля. Дворянство шпаги должно служить в его армии, а дворянство мантии – в его судах и администрации1016. Из английских фригольдеров нельзя было сделать зависимую аристократию на службе у короля, но слишком явные возможности добиваться назначения на ту или иную должность могли толкать их к коррупции. Мы помним, чтó мог бы сказать о подобном процессе Лодовико Аламанни, но над Англией теперь нависла страшная угроза: парламент, искони защищавший права фригольдеров, превращался в средство развращения и изменения их природы. Именно в такой обстановке на первый план вышел миф об английском народном ополчении, содержание которого явно отсылало к Харрингтону. Памфлетист, заявивший, что ополчение не может идти против свободы, если только не хочет уничтожить само себя, имел в виду имущество и независимость вооруженного народа. Харрингтон видел в ополчении необходимое условие республики и ее неизбежную предпосылку; люди 1675 года понимали его как гарантию свободы, добродетели и стабильности в восстановленном смешанном государстве, которым правили король, лорды и общины. Предполагалось, что ополчение противодействует порче materia – массы обладающих собственностью индивидов, – которой конституция, традиционная и сбалансированная, придавала окончательную форму. Новые виды порчи принимали угрожающий характер, но ополчение, подобно частым выборам в парламент, о необходимости которых как раз начинали говорить, воспринималось как средство возрождения добродетели. Все, что заставляло правительство столкнуться лицом к лицу с массой обладающих собственностью индивидов, имело характер ridurre ai principii.
Третье из ранее упомянутых обстоятельств, значимых для возрождения теории Харрингтона, связано с тем, что палата лордов продолжала существовать – и, как упомянул в своей речи Шефтсбери, заседала в том же здании. Вспомним – Харрингтон полагал, что пэры перестали быть феодальной аристократией. Англии надлежит теперь управляться как республике, в которой роль немногих уже не отводилась тем, от кого зависели многие, и не какому-либо классу, по праву рождения обладающему правами, которых другие были лишены. Отныне речь шла об аристократах таланта и службы, которых их сограждане избирали на короткий срок, ибо они обладали значительным досугом и опытностью. В соответствии с принципом разделения власти на обсуждение и реализацию, они пользовались своей способностью вести дискуссию – или предлагать варианты действия – но не могли влиять на результат и выбор предложенных действий. Это тщательно продуманное определение «естественной аристократии» (как ее предполагалось называть) долгое время сохраняло свое влияние. Полемика в парламенте Ричарда Кромвеля началась, как мы видели, с предложения сформировать постоянную, хотя и не наследную аристократию кромвелианцев (не говоря уже о Вейне, Мильтоне и других современниках, говоривших об аристократии праведников). Однако в конечном счете чаша весов склонилась на сторону старого пэрства на том основании, что, во-первых, его влияние в парламенте составляло часть традиционной конституции, а во-вторых, оно выполняло функцию посредника и способствовало поддержанию равновесия, как отмечалось в «Ответе на Девятнадцать предложений». Сам Харрингтон был убежден: если лорды не могут вновь стать феодальными баронами, то им нет места в существующей системе распределения собственности, и в действительности остается неясным, обладали ли они после 1660 года социальной властью, соответствующей их роли в государстве. Однако нам теперь предстоит разговор о периоде, когда произносились речи в защиту наследной, но не феодальной аристократии как части государственной системы, которая парадоксальным образом рассматривалась с позиций переосмысленной теории Харрингтона. В октябре 1675 года Шефтсбери обратился к пэрам, заседавшим вместе с ним в парламенте:
Милорды, сохранять ваши права – не только в ваших интересах, но и в интересах нации, ведь, что бы там ни думали палата общин или английские джентри, ни один государь никогда не правил без знати или армии. Если нет одного, должно быть другое, иначе монархия долго не продержится и неминуемо скатится к демократической республике1017. У вас, милорды, с народом одно дело и те же самые враги. Будете ли вы, милорды, поддерживать короля? Это очень неудачный выбор, вы заведомо лишите себя полномочий и окажетесь у него на службе…1018.
Сказано это, несомненно, в духе Харрингтона – здесь содержится отсылка к фрагменту из «Республики Океании»1019, где объясняется, что закат феодальной аристократии вызвал гражданскую войну. Король, уже не способный опираться на пэров и тем самым держать народ у себя в подчинении, вынужден попытаться управлять с помощью военной силы, ибо «у монархии, лишенной знати, не оставалось другой опоры под небом, кроме армии». Однако смысл странным образом изменился. Лорды не выступают как феодальные сеньоры по отношению к народу, и в интересах последнего, чтобы они защитили его от военного правления. Угроза власти со стороны армии – не следствие краха аристократии, как полагал Харрингтон, а заговор, составленный врагами пэров, народа и даже короля. Эти враги противостоят традиционной смешанной конституции, очевидно содействуя новому умножению коррупции и новой постоянной армии. Подобные же мысли встречаются в «Письме знатного лица своему другу в деревне»:
…Следует считать серьезной ошибкой правительства, или еще того хуже, что двор так старается обесценить палату лордов и подорвать ее авторитет, если только военное правление не входит в чьи-то планы. Ведь власть пэров и постоянная армия подобны двум ведрам на коромысле: чем ниже опускается одно, тем выше поднимается другое, и предлагаю вам обратиться к любому периоду нашей истории или же истории северных монархий, наших соседей, чтобы убедиться, что постоянные вооруженные силы, армия и деспотическое правление укреплялись ровно настолько, насколько ослабевала знать, и что там, где они обладали властью и силой, они не допускали даже намека на знать…1020.
Здесь налицо то же смещение акцентов с исторического на ценностный. По мысли Харрингтона, как только знать утратила феодальную власть, народ получил свободу, и король мог править им, лишь прибегая к вооруженному принуждению, хотя ему это вряд ли бы удалось из‐за нехватки солдат. Для людей 1675 года знать – историческая предшественница власти, опирающейся на постоянную армию, но она же единственная защита от нее. Так как власть армии утвердилась на развалинах прежней власти благородных во всех соседних «северных монархиях», тем более необходимо сохранить ее в Англии. Впрочем, величие знати и свобода народа не противостоят друг другу, как у Харрингтона. Они неразделимы, и палата лордов – неотъемлемый элемент смешанной конституции, о котором говорилось в «Ответе на Девятнадцать предложений» и существование которого Харрингтон отрицал, осуждая его за «готическую» неуравновешенность и «новейшую рассудительность». Кроме того, использованное здесь слово «северный» часто выступало как синоним слова «готический», то есть относящийся к «готам» – воинственным германским племенам, которые, как считалось, пришли с Севера, из Скандинавии, этой officina gentium, «кузницы племен». «Готическое» правление было изображено как форма власти, некогда распространенная, но теперь сохраняющаяся только в Англии. Она противостояла «военному и деспотическому правлению» и оказывалась способна существовать лишь там, где знать не была вытеснена постоянной армией – ее неизбежным противником. Палата лордов, частые выборы в парламент и народное ополчение сражаются на одной стороне – смешанной и древней конституции. Ее врагом является нечто, о чем Харрингтон никогда не думал: коррупция парламента вследствие раздачи должностей в обмен на политическую поддержку и профессионализации армии. Причем ополчение, которое Харрингтон рассматривал как новую и революционную силу, объявлялось древним, «готическим» и сопоставимым с наследной аристократией, – все это представлялось ему совершенно невозможным.
Таким образом, то, что называется неохаррингтоновским подходом, влекло за собой полный пересмотр исторического порядка, в описанном у Харрингтона английском правлении, и примирение его норм – отношений граждан с вооруженными силами, а вооруженных сил с землей – с «Ответом на Девятнадцать предложений» и «Древней конституцией». Харрингтоновская концепция свободы оказалась перенесена в готское и английское прошлое, а не выстроена на его руинах. Эта перевернутая последовательность времен служила неизбежным следствием двух факторов: решения придерживаться системы, в которой монархия и пэры продолжали существовать и сохраняли законный статус, и набирающего все больше сторонников мнения, что вновь вошедшие в практику при дворе патронаж и военная служба представляли главную угрозу для парламентской независимости страны. «Коррупция» не была заметным термином в словаре Харрингтона1021. Его главным образом интересовала свобода от зависимости в ее феодальной форме. Однако риторика республиканской мысли и Макиавелли, главным носителем которой в Англии он являлся, была подходящим инструментом для изложения теории коррупции. Отчасти можно понять, почему Шефтсбери и представителям партии «страны» 1670‐х годов такая теория показалась привлекательной. Близкий друг Харрингтона, переживший его на много лет1022, работал теперь над переосмыслением его теории, стремясь показать переход от прежнего феодализма к современной ему коррупции в исторической перспективе.