Генри Невилл был достаточно близко знаком с автором «Океании», и Томас Гоббс заподозрил его в том, что он принимал участие в работе над этим текстом1023. Кроме того, в 1659 году он активно участвовал в республиканском движении на заключительной его фазе. Во время споров в парламенте Ричарда Кромвеля ему нередко доводилось слышать – и опровергать – доводы, стремившиеся представить традиционное сословие пэров как одну из частей свободы, предусмотренной «Древней конституцией». Впрочем, в своих целях он использовал такого рода теорию лишь через двадцать лет. В «Возрожденном Платоне», политическом диалоге, опубликованном в 1680 году, он допускает, что причина нынешних бед Англии – в отказе от «Древней конституции»1024, модели управления, которая поэтому не является просто хаотической борьбой, как казалось в период междуцарствия. Однако он признает, что «Древняя конституция» была основана на высшем положении пэров в феодальном обществе и что ее закат – следствие нарушения имущественного равновесия, из‐за которого они утратили контроль над общинами. Но если феодальный период был временем конституционной свободы, а не постоянных колебаний между анархией и абсолютной монархией, следовало сказать что-то и о положении незнатных подданных на протяжении всего этого периода. Именно в 1680 году Петит и Этвуд, авторы из партии вигов, яростно отстаивали древность палаты общин, которая отрицалась в посмертно переизданных работах Филмера и которую теперь оспаривали поборники феодализма во главе с Робертом Брэди1025. В этом отношении Невилл сохраняет двусмысленную позицию в духе харрингтоновской или неохаррингтоновской интерпретации. Сначала он пишет (вполне в согласии со своими высказываниями 1659 года):
Во времена наших предков большинство членов палаты общин считали честью быть вассалом какого-нибудь могущественного лорда и носить синий камзол с его гербом; и если вспомнить, как они составляли свиту лорда, и сопровождали его от дверей его собственного дома к зданию палаты лордов, и выстраивались, пропуская его ко входу, а затем уходили заседать в нижней палате парламента, как ее тогда (и совершенно справедливо) называли, – неужели вы думаете, что в таком парламенте могли бы принять что-то не одобренное лордами?1026
Однако через несколько страниц мы читаем:
И, должен признаться, я склонен был полагать, что до этого времени [то есть до правления Генриха III] наши йомены или простой народ официально не собирались в парламенте, но фактически входили в него и были представлены своими пэрами, от которых зависели: но в том, что дело обстояло иначе, меня совершенно убедили ученые трактаты, недавно изданные мистером Петитом из Темпла и мистером Этвудом из Грейс-Инн, ибо упомянутые джентльмены являются honoris causa1027.
Невиллу приходилось поддерживать тезис о древности палаты общин по двум причинам. Во-первых, его оспаривали тори, доказывая, что все свободы пожалованы королем. Во-вторых, он стремился подкрепить свою неохаррингтоновскую точку зрения, согласно которой власть баронов издревле была частью режима древней свободы, который надлежит реформировать и сохранять. Тем не менее из‐за его близости к Харрингтону теперешняя его роль выглядела особенно парадоксальной. Революционер 1656 года, утверждавший, что свободы не существовало, пока общины подчинялись лордам и королю, в действительности оказался ближе к тори Брэди, который на тех же основаниях заявлял, что общины не знали свободы, пока не получили ее от короля. Попытка Невилла изобразить свободу, о которой писал Харрингтон, оказалась бы обоснована лучше, если бы он мог согласиться с Этвудом и Алджерноном Сиднеем, отвергавшими элемент вассальных отношений в феодальном обществе и утверждавшими, что такие слова, как baro, употреблялись по отношению ко всем свободным людям, были ли они при этом благородного происхождения или нет1028. Однако подобные уклончивые ответы приводили его на более твердую почву, когда он стремился доказать, что закат баронства отчасти был закатом «Древней конституции». Когда королю приходилось иметь дело лишь с баронами, они помогали ему наводить порядок среди народа; но по мере того как их власть ослабевала, он столкнулся с классом незнатных землевладельцев, независимость которых росла и способов воздействия на которых он не имел, так что палата лордов оказалась не в состоянии – по крайней мере, к такому выводу пришел сам Харрингтон – выступать в качестве pouvoir intermédiaire1029, как от нее требовала теория смешанного правления1030. Невилл не собирался возвращать ей эту функцию. Он предлагал учредить ряд совещательных органов, в которых король и парламент делили бы между собой исполнительную власть. Однако из его трактовки понятно, что знатные люди, лишенные феодальной власти, но сохраняющие за собой наследственное право созывать собрания, могли по-прежнему действовать как титулованные и почетные предводители землевладельцев, от которых сами теперь ничем не отличались. Джаннотти мог бы сказать: теперь все были mediocri. Но для Невилла важно утверждение, что из‐за ослабления баронов королевская исполнительная власть с ее прерогативами столкнулась с простолюдинами из парламента, контролировать которых не могла. И пока власть не перераспределена конституционным решением, подобным тому, которое он хочет предложить, отношения короны и общин обречены на нестабильность. В возникающих затруднениях хитрые, но несведущие министры и придворные будут вводить короля в заблуждение находчивыми предложениями, которые, если их принять, вполне способны развратить народ. Правда, Невилл, настроенный более оптимистично, чем Шефтсбери или Марвелл, полагает, что такими приемами они ничего не добьются1031. В частности, опора на тексты Харрингтона и воспоминания об армии «нового образца» в совокупности наводят его на мысль, что из английского простонародья невозможно набрать постоянную армию, которая бы отстаивала королевскую власть1032. Но если сам Невилл не разработал в деталях теорию коррупции, он обрисовал ее возможный исторический контекст. Теперь можно было утверждать, что коррупция – неизбежное средство, к которому короли вынуждены прибегать, когда бароны потеряли власть над народом. Взяв за основу историю пэрства, можно выстроить миф о древней и беспорочной конституции, пусть и ценой некоторых нестыковок. Если можно было бы включить в этот миф народное ополчение, которое состояло из свободных граждан, независимо владевших оружием и безусловной собственностью на землю, то его коррумпированной противоположностью мог стать новый феномен военной бюрократии.
Формальное переопределение теории Харрингтона, обозначенное нами как неохаррингтоновский подход, было теперь завершено. Двумя его ключевыми характеристиками стали, во-первых, признание палаты лордов, которые уже не являлись феодальными баронами и не порицались как закоренелая аристократия, а могли выступать в роли почти естественного посредника между короной и палатой общин1033, и, во-вторых, символическое перемещение в прошлое того содружества вооруженных собственников, которое Харрингтон обнаружил в настоящем. Невилл, друг и, бесспорно, литературный преемник Харрингтона, применял эту теорию в действии с 1659 года: ему казалось необходимым переосмыслить концепцию, чтобы ее ключевые положения остались в силе после восстановления «Древней конституции». Представители круга Шефтсбери, равно как и Марвелл или Невилл, видели в патронаже, лично зависимых от премьер-министра чиновниках и постоянной армии главную угрозу политическому порядку. С их точки зрения, прежде всего необходимо было отождествить историческую структуру парламента с классическим (и историческим) ополчением. Впрочем, опрокидывание намеченной Харрингтоном последовательности многое изменило. Политическая норма осталась в прошлом, а движение истории, которое Харрингтон рассматривал как rinnovazione, приобрело обычный для него образ упадка. Неохаррингтонианцы стремились обличить коррупцию, и за это пришлось заплатить тем, что любые изменения стали восприниматься как коррупция (как мы помним, при этом они отказались прибегать к доктрине Тысячелетнего Царства). Более того, теперь порчу и вырождение переживала «Древняя конституция», а ее можно представить как форму устойчивого равновесия (как с 1642 года это было вполне принято). Однако, так как отношения между лордами и общинами уже не служили главной причиной конфликта, точнее было сказать, что нарушалось равновесие уже не сословий, а властей: возник риск, что исполнительная власть начнет посягать на законодательную, который, наряду с проблемой патронажа, вылился в затянувшийся дольше чем на столетие спор относительно разделения и взаимозависимости конституционных властей. Впрочем, чтобы посягательство исполнительной власти на законодательную считалось коррупцией, недостаточно было просто вторжения первой в сферу законотворчества. Необходимо было проследить стремление к тому, чтобы поставить отдельных представителей и органы законодательной власти в целом в зависимость от исполнительной власти, и уже эту зависимость следовало считать коррупцией, потому что она подменяла собой необходимую независимость. Дабы применить классическую концепцию коррупции, требовалось существенно переосмыслить теорию английской конституции, которая сама по себе едва ли была сформулирована до «Ответа на Девятнадцать предложений». Сам факт, что зародившаяся таким образом идеология так быстро получила столь широкое распространение, показывает, насколько темы, поднятые полемикой Шефтсбери и Дэнби, оказались важны для английской политической публики.