Со стороны тори не появилось сколько-нибудь значимого ответа на «Возрожденного Платона»1034 – обстоятельство, свидетельствующее об идеологической растерянности, характерной для последних лет правления Карла II. В 1675 году, когда началась атака сторонников неохаррингтоновского подхода, выход работы, поддерживающей феодализм, стал первым звеном в цепочке, которая привела к спору с участием Брэди. В 1679 году посмертное переиздание сочинений Филмера повлекло за собой три следствия. Во-первых, Локк приступил к написанию «Двух трактатов о правлении», Тиррелл – к созданию трактата «Патриарх не монарх» (Patriarcha non Monarcha)1035, кроме того, появились и другие труды, в которых тезису о патриархии противопоставлялся авторитет на основе взаимного согласия. Во-вторых, Петит и Этвуд продолжили начатую ими в 1675 году антифеодальную полемику. Теперь она строилась на оспаривании работ Филмера, отрицавшего древность палаты общин, и на возражениях против Брэди и его единомышленников. В-третьих, публикация текстов Филмера оказала влияние на, по-видимому, независимое написание Алджерноном Сиднеем «Рассуждений о правлении», которые в 1683 году привели к его казни. «Возрожденный Платон», изначально задуманный как продолжение полемики 1675 года, оказался замешанным в спор между Петитом и Брэди. Невилл решил согласиться с утверждением первого относительно палаты общин, а авторы из партии тори отреагировали на его текст лишь по этой причине. Брэди и его соратники были скорее не новыми тори, а старыми роялистами, выступавшими в защиту прерогативы и передачи власти по наследству, а не в защиту патронажа и постоянной армии. Как следствие, они никак не ответили на тезис Невилла, усмотревшего связь между закатом феодализма и процветанием патронажа. Однако следующее поколение отреагировало на это утверждение, прямо заявив, что с закатом феодализма патронаж и в самом деле стал необходимостью и не был проявлением коррупции1036. К подобной трактовке истории могла привести попытка опровергнуть неохаррингтоновский подход с позиций теории самого Харрингтона, но чаще ее приверженцы исходили из утверждений Брэди о феодальном прошлом. В меняющейся политической обстановке революции виги стали прибегать к этому доводу в своих интересах, и в 1698 году епископы из партии вигов продолжали дело Спелмана и Брэди1037.
Вплоть до 1688 года, когда виги по-прежнему оставались едва ли не мятежной оппозицией, актуализация неохаррингтоновской полемики Страны против Двора вынужденно сосуществовала с более насущной потребностью опровергнуть Филмера, отразить последнюю атаку со стороны королевской прерогативы и сторонников непротивления (nonresistant school) и, наконец, обосновать революцию. В целом нельзя сказать, что словарь, позаимствованный из полуреспубликанской теории или из неохаррингтоновской концепции, лучше всего отвечал этим целям. Впрочем, следует помнить: Сидней, голос из прошлого, в «Рассуждениях» обращаясь к «старому доброму делу» 1650‐х годов и даже к тацитизму более раннего поколения, осуждает абсолютную монархию за развращение или коррупцию подданных и отождествляет добродетель с системой смешанного правления, понятого настолько узко, что оно предстает скорее как аристократическая республика1038. Эти «Рассуждения», в следующем столетии глубоко почитаемые из‐за мученической кончины их автора, не публиковались до переломного 1698 года, когда, как это ни парадоксально, они уже не казались такими анахроничными, как пятнадцатью годами ранее. Полемика против патронажа и коррупции была атакой на модерное правление, а критика прерогативы и патриархализма – попыткой окончательно похоронить прошлое; первая велась на языке классической республиканской теории, тогда как вторая заручилась услугами Локка. Амальгама, которую представляла собой идеология вигов в восьмидесятых годах, распалась в течение десятилетия после революции1039. Неохаррингтоновская модель стала основой для радикальной реакции в эпоху разрушительных экономических изменений.
Глава XIIIНеомакиавеллиевская политическая экономияСпор о земле, торговле и кредите в Англии Августинской эпохи
Пятидесятилетие, последовавшее за революцией 1688 года, до последнего времени оставалось малоизученным периодом в истории английской политической мысли. Тем не менее эта эпоха чрезвычайно значима – не в последнюю очередь потому, что, строго говоря, именно в 1707 году «английская» политическая мысль превратилась в «британскую». Между англичанином Джоном Локком в начале означенного периода и шотландцем Давидом Юмом, приступившем к написанию своих произведений, когда он подошел к концу, мы не найдем ни одного политического теоретика или философа, которого можно было бы причислить к гигантам англоязычной культуры. И все же это время перемен и эволюции, в некоторых отношениях более радикальных и значительных, чем даже те, что пришлись на периоды Гражданской войны и междуцарствия. В частности, можно показать, что в эту эпоху политическая мысль сознательно обратилась к изменениям, затронувшим экономические и социальные основы политики, равно как и феномен политической личности. В результате возникло современное представление о zōon politikon как участнике-наблюдателе за процессами материальных и исторических изменений, в свою очередь оказывающих глубокое воздействие на его природу. Можно показать, что эти изменения восприятия происходили благодаря развитию политической экономии в неохаррингтоновском и неомакиавеллиевском стиле в ответ на осмысление Англии как Британии, главной торговой, военной и имперской державы мира. Наблюдаемые процессы и вызванные этими наблюдениями трансформации в языке с материальной и секулярной точки зрения представлялись более революционными, чем какие-либо явления, пришедшиеся на поколение радикальных пуритан. Одним из таких феноменов оказывается использование мысли Макиавелли для критики современности.
Исследуя этот сюжет в истории политической мысли, мы не будем приписывать решающей роли ни самому обоснованию революции 1688 года, ни политическим сочинениям Локка. Само по себе свержение Якова II могло лишь послужить толчком к очередному признанию условности политической власти, которая в макиавеллиевской традиции всегда выглядела делом случая, и – в качестве дополнительного противовеса акценту на отношении традиции и обычая, предполагавших согласие или лояльность власти1040. Кроме того, Яков – возможно, самая нескладная фигура в истории английской политики – никогда не изображался как одно из тех воплощений коррупции (как Дэнби у Шефтсбери или Уолпол у Болингброка), на которых впоследствии строился миф об английском неомакиавеллизме. Говоря о Локке, следует признать, что включить его сейчас в нашу общую картину – не самая лучшая идея. Переоценка его исторической роли, начатая Ласлеттом и продолженная Данном1041, привела к революционным последствиям, в том числе к полному разрушению мифа о Локке. Дело не в том, что он не был великим и влиятельным мыслителем. В действительности, его величие и влияние подверглись дикому искажению, потому что принимались как данность без учета исторического контекста. Локк не являлся приверженцем республиканизма – ни классического, ни понятого в духе Макиавелли. Таким образом, он не оказал непосредственного воздействия на традицию, которую нам предстоит рассмотреть. Скорее можно отвести ему роль – о значимости которой можно спорить – одного из противников этой традиции1042. Но преуменьшение роли Локка – временная тактическая необходимость. Следует сначала воссоздать исторический контекст вне его трудов, прежде чем снова поместить их обратно.
Признание королем Вильгельма III повлекло за собой нечто, чего не вполне предвидели или желали те, кто пригласил его занять английский трон: Англия – ее войска и средства – оказалась втянута в несколько масштабных войн на материке. Это потребовало почти регулярного расширения постоянной армии, которая за время правления Якова II и преследования гугенотов не утратила того зловещего облика, каким общественное сознание наделило ее в семидесятые годы. К тому же к концу Девятилетней войны 1688–1697 годов (в американской историографии ее принято называть «Войной короля Вильгельма»1043) стали очевидны еще два существенных последствия признания нового короля, которые важно осознать. Потери на море в этой войне, в которой союзниками англичан были голландцы, способствовали выявлению некоторых обстоятельств, связанных с завершившейся теперь эпохой англо-голландских войн: Англия была торговой нацией – к чему отчаянно стремилась и Шотландия, – а в соответствии с господствовавшими в те времена представлениями торговля являлась актом агрессии, ибо коммерческое общество приобретало для себя нечто, что могло быть приобретено кем-то другим; и война могла считаться подходящим или неподходящим средством для достижения этой цели. У такого взгляда имелись и дальнейшие последствия. То, что называлось национальным благосостоянием, поддавалось изучению и анализу, что в свою очередь указывало на возможность новой науки «политической арифметики», количественного метода оценки вклада каждого отдельного человека в политическое благо, измерявшегося тем, сколько он вкладывал в национальный капитал или сколько черпал из него1044. Очень скоро понятие торговли проникло в язык политики, так что ни один оратор, памфлетист или теоретик не мог позволить себе его обойти, а в эпоху войны оно оказалось тесно связано с концепциями международных отношений и государственной власти.