Однако второе следствие участия Англии в крупной войне оказалось еще более резонансным. В период так называемой «финансовой революции»1045, начавшейся в девяностые годы, были найдены способы непосредственно связать благополучие государства с устойчивостью режима, расширением деятельности правительства и – что самое важное – с ведением войны. Новые финансовые институты, из которых важнейшими оказались Английский банк и государственный долг, по сути, представляли собой набор механизмов, поощряющих крупных или малых инвесторов давать деньги в долг государству, тем самым инвестируя в его политическую стабильность в будущем, укрепляя его самим актом вложения, а также получая гарантированный доход от прибыли с вложенной суммы. Полученный таким образом капитал позволял государству содержать более многочисленный и устойчивый военный и чиновничий аппарат, что в качестве побочного следствия способствовало борьбе с политическим патронажем. Пока обстоятельства оставались внешне благополучными, государство могло рассчитывать на новые вложения и вести более масштабные и продолжительные войны. Эпоха condottiere – солдата-наемника на кратковременной службе – осталась позади, и его место заступил военный чиновник, одна из сил, на которые опиралось бюрократическое государство. Однако постепенный рост объема вложений привел еще к двум результатам. Государство смогло брать кредиты на бóльшие суммы и осуществлять более обширную деятельность, чем та, которую обеспечивал наличный объем капитала. Оно гарантировало возмещение взятых в долг сумм грядущими доходами от сбора налогов и будущими инвестициями. Так родился государственный долг, который перейдет в наследство следующим поколениям. Как отмечалось, это обстоятельство не помешало повышению налога на землю, нужного, чтобы оплачивать ведение войны. И в отличие от более ранних периодов, отныне этот налог взимался неукоснительно. Государство стало слишком сильным и начало более твердо опираться на закон, чтобы граждане могли позволить себе отвечать ему неуплатой, как в правление первых Стюартов. Кроме того, объем вложений в государственный долг подразумевал, что акции, квитанции и счета, обладатель которых получал право на компенсацию из государственных фондов, превратились в рыночный товар, ценность которого росла или падала вместе с колебаниями доверия общества к политическим, военным и финансовым начинаниям государства. На арену вышли владелец капитала и биржевой трейдер, «бык» и «медведь», и их эмблемой, понятием, которое они внедрили в язык английской политики, стала не Торговля, а Кредит.
Быстроразвивающаяся политическая экономия, основная форма августинской политической мысли, развивалась в контексте меняющихся отношений, которые публицисты готовы были осмыслить и допустить между землей, торговлей и кредитом как источниками не просто благосостояния общества, но политической стабильности и добродетели. Последнее из названных понятий акцентировалось столь сильно, что мы должны признать: первая глава в истории политической экономии в то же время оказалась еще одним разделом в продолжающейся истории гражданского гуманизма. Участники дискуссии, посвященной этой проблематике в первой половине XVIII века, обращались к Харрингтону и Макиавелли, продолжая оппозиционную критику того союза патронажа и милитаризма, коррупции и постоянной армии, о котором шла речь в ходе полемики 1675 года. Связь этих явлений уже стала настолько неотъемлемым элементом политических споров, что и сторонники нового порядка вынуждены были принимать многие сопряженные с ним постулаты и допущения. В этой полемике Августинской эпохи можно указать несколько кульминационных моментов. Во-первых, «спор о постоянной армии», или «памфлетная война», приблизительно 1698–1702 годов1046, когда в поддержку партии «страны» выступали Джон Толанд, Джон Тренчард, Уолтер Мойл, Эндрю Флетчер и Чарльз Давенант, а в поддержку двора – Даниэль Дефо и Джонатан Свифт. Во-вторых, «четыре последних года» правления королевы Анны, когда Свифту, поддерживавшему тори, противостояли Аддисон и Дефо – расстановка сил несколько изменилась – со стороны вигов1047. В-третьих, время волнений, связанных с крахом Компании Южных морей, когда на первом плане оказались публицисты Джон Тренчард и Томас Гордон, издававшие «Письма Катона» (Cato’s Letters) и «Независимого вига» (The Independent Whig). Наконец, период между 1726 и 1734 годами, когда Болингброк начал атаку на Уолпола в ходе журнальной кампании в газете «Кудесник» (The Craftsman), – его поддержало большинство лучших писателей той эпохи, а его противниками оказались «Лондонский журнал» (The London Journal) и лорд Херви1048. Аргументы, фигурирующие во всех этих спорах, поразительно схожи – до такой степени, что и у Дефо в 1698 году, и у сторонников Уолпола тридцатью пятью годами позже прослеживаются очертания экономической, политической и исторической теории «двора», которая задумывалась как ответ тому течению мысли, которое затем стало известно под названием идеология «страны». К концу этого периода была подготовлена почва для серьезного подведения итогов полемики, которое в середине столетия осуществили в своих работах Монтескьё и Юм; эта идеологическая сцена оставалась практически неизменной до эпохи Великой французской революции.
«Памфлетная война», которая пришлась на последние годы правления Вильгельма III, также известна как «спор о постоянной армии»1049. Импульсом к ее возникновению во многом послужило желание партии «страны» сократить численность английских и иностранных королевских войск сразу после подписания мирного договора 1697 года. Кроме того, она включала в себя и проблематику коррупции по меньшей мере в трех значениях этого понятия, от древнего до самого нового. Обнаружилось, что придворные, в том числе иностранцы и женщины, получили огромную прибыль с земли в Ирландии; время от времени звучал призыв исключить из палаты общин тех, кто злоупотребляет своим положением в ней; наконец – и это явление было самым новым, – возникла получившее впоследствии широкое распространение решительная критика «разлагающего» воздействия на парламент и общество со стороны владельцев капитала и биржевых трейдеров, рантье, живущих за счет своей доли (как бы они ее ни получили) государственного долга. Восхваления в адрес свободного ополчения в сочетании с надрывным плачем по поводу разлагающего влияния исполнительной власти, с которыми мы уже хорошо знакомы, породили новый взгляд на отношения между войной и торговлей с добродетелью и вылились в новый спор о ходе английской и европейской истории, характерная неоднозначность которого наглядно свидетельствует о склонности представителей новой эпохи размышлять о ней с позиций неомакиавеллизма. Начать исследование этого направления мысли лучше всего с анализа произведений Эндрю Флетчера, Чарльза Давенанта и Даниэля Дефо.
Флетчер1050 был шотландцем, одним из первых среди многих проницательных уроженцев британского Севера, которым язык английской полемики в каком-то смысле был понятнее, чем самим англичанам. В 1685 году он поддерживал Монмута, но поспешно покинул Сомерсет, после того как в ссоре из‐за лошади убил выстрелом дворянина из Тонтона. Эта подробность может навести на мысль о неподобающей прогрессивному человеку вспыльчивости, но это ошибочное впечатление. Флетчер, патриотически настроенный мыслитель выдающихся интеллектуальных способностей, мог бы быть достойным современником Патрика Генри и Ричарда Генри Ли. В «Рассуждении о правлении в связи с народным ополчением» (Discourse of Government with Relation to Militias) он более последовательно, чем кто-либо другой, применил к интерпретации истории неохаррингтоновский подход и, что существенно, выявил присущие ему скрытые противоречия.
Флетчер утверждает, что с 400 года от Рождества Христова и до 1500 года «готическая» модель правления обеспечивала Европе свободу за счет того, что оружие оставалось в руках подданных, владевших землей. Бароны имели влияние на королей, вассалы – на баронов, и,
когда соблюдался такой порядок, больше не было никакой Постоянной Армии, которая оставалась бы всегда наготове, но каждый отправлялся жить на свои собственные Земли; когда же Защита Страны требовала Армии, Король призывал Баронов к своему Знамени и те являлись в сопровождении своих Вассалов. Так на протяжении почти одиннадцати столетий собирались в Европе Армии, и при таком Устройстве Правления Меч оказывался в руках Подданного, потому что Вассалы зависели прежде всего не от Короля, а от Баронов, что в конечном счете обеспечивало таким Правлениям свободу. Ибо Бароны не могли воспользоваться своей Властью, чтобы уничтожить эти ограниченные Монархии, не уничтожив собственного Величия; равно и Король не мог посягнуть на их Привилегии, не имея других Сил, помимо Вассалов из собственных Владений, дабы опереться на них при такой Попытке.
Я не буду уделять особого внимания другим Ограничениям подобных Монархий и не считаю никакие из них столь существенными для Свободы Народа, как то, в силу которого Меч оказался в руках Подданного. <…>
Не отрицаю, что, когда власть Баронов была велика, эти ограниченные Монархии обладали некоторыми Недостатками: мне известно мало Правлений, которые были бы их лишены. Но, как бы то ни было, существовало Равновесие, благодаря которому такие Правления сохраняли устойчивость, и действенные Меры предупреждали любые Посягательства со стороны Короны1051.
Типичным для вигов образом игнорируя зависимость вассала от сеньора, Флетчер снова ушел от проводимого Харрингтоном резкого разграничения между «древней рассудительностью» и «Древней конституцией». Он переместил сбалансированную республику, где граждане носят оружие, в эпоху «новейшей рассудительности», которую, с ее аппаратом, включавшим в себя короля, лордов и общины, Харрингтон отвергал как трудно регулируемое равновесие. Владение землей на правах вассала стало теперь средством поддержания баланса, так как обеспечивало равновесие между королем и баронами, а также инструментом укрепления свободы и равенства, поскольку незнатные вассалы, в свою очередь, способствовали равновесию. В отличие от Харрингтона, подчеркивавшего, что земля и меч вассала принадлежали его сеньору, у Флетчера вассал – в конце концов, шотландец, – по-видимому, прочно обосновался на своем участке и помогал удерживать оружие там, где ему надлежало находиться, – в руках землевладельцев. В 1215‐м или каком-либо другом году бароны, как можно было показать, защищали древние принципы равновесия,