и за все это своей Кровью расплачивался Бедняк; Народ получил собственные Привилегии и обязал Короля и Баронов признать Равновесие, которое мы называем Парламентом, из чего выводят Необходимое Равновесие, о котором мы столько слышали. Мне нет нужды привлекать внимание моего Читателя к тем Временам и Обстоятельствам, но это Необходимое Равновесие является Основанием, на котором мы теперь стоим… и я предоставляю всем Людям судить, не является ли это Равновесие намного более благородным во всех Отношениях Устроением, нежели Правление прежнего готического Образца. <…>1063
Но, хотя это и так, Бароны обеднели из‐за той Роскоши, которую доставило им Время, а Незнатные Люди разбогатели, обменяв положение Вассалов на Аренду, Ренту, Плату и тому подобное. Сделав это, они стали служить самим себе и таким образом перевернули привычный Порядок, и так возникла Палата Общин: и, надеюсь, у Англии есть основание ценить эту Перемену. Те, кто придерживается иного мнения, пусть подумают, какими Свободами Общины обладают в Польше, где сохраняются готические установления, и они будут удовлетворены1064.
Свобода и сбалансированная модель правления принадлежали современности, а не древности. Их источником было освобождение народа от феодального контроля, относящееся примерно к тому же времени, к какому отнес его Харрингтон. В «Чистокровном англичанине» (The True-Born Englishman), сатире, написанной двумя годами позже, Дефо использовал тот же язык, к какому мог прибегнуть левеллер пятьюдесятью годами прежде:
Нашествие Норманнов показало,
Что их Главарь – мерзавец, коих мало…
Так свой захватнический Легион
Хозяином народа сделал он…
И Лордом стал его Легионер,
Не отличаясь тонкостью манер;
И Переписьтех лет – тому пример.
Нет ничего престижнее для Знати,
Чем от Французов из Нормандской рати
С их Незаконнорожденным Главой
Производить весь Род старинный свой:
Мы знаем из Истории, что Званье
Дворянству принесло Завоеванье,
Но, черт возьми, как, за какой пробел
Француз стать Англичанином успел?1065
Однако для Лилберна или Харрингтона подобное заявление о незаконности прошлого звучало как пролог к милленаристскому возрождению саксонской свободы или древней мудрости. Но Дефо не сторонник Реставрации и не милленарист; он современен и пишет в защиту союза вигов, Английского банка и постоянной армии. Он отрицает древность свободы и добродетели, – как его преемники отрицали существование конституции, к которой следовало вернуться, – указывая на равновесие, обретенное лишь двести лет назад без участия разума и откровения. «Мир и Торговля обогатили его»; Дефо не в меньшей степени, чем Флетчер – но с обратным знаком, – считает, что конец готической конституции положил именно принцип коммерции. Дефо любил и себя причислять к торговцам, но было бы непозволительно наивно полагать, что еще только нарождающаяся торговая буржуазия обеспечивала его аудиторией и давала достаточное основание писать так, как он писал. В трактате 1698 года он заметил:
Я желал бы адресовать эти Рассуждения Честному благонамеренному Английскому Фригольдеру, у которого есть своя доля Terra firma и который поэтому заинтересован в сохранении Свободы; жителю страны, который любит Свободу больше Жизни и не продаст ее за Деньги; а именно у такого Человека больше всего причин бояться Постоянной Армии, потому что ему есть что терять; его более всех волнует Безопасность Корабля, в Трюме которого лежит Груз1066.
Таким языком могли бы говорить Айртон во время дебатов в Патни или Свифт и Болингброк, восхвалявшие землевладение в 1711 или 1731 году. Самому Дефо мы можем приписать разве что ясное понимание следующего факта: раз земля перестала представлять ценность как гарантия службы вассалов, то должен происходить процесс обращения денег, дабы она могла приобрести ценность с точки зрения «аренды, ренты и тому подобного». Сделать же землю источником дохода от сдачи внаем не то же самое, что превратить ее в обычный рыночный товар. Он пытается доказать: когда службу вытесняет доход, палата общин может играть в сбалансированной конституции надлежащую роль, регулируя размер ассигнований бюджета. В «Чистокровном англичанине» он нанес первый сокрушительный удар по неохаррингтоновскому культу народного ополчения в строках (относящихся к Вильгельму I, с которым невыгодно сравнивается Вильгельм III):
Своим солдатам сей Иноплеменник
Платил Землей за неименьем Денег1067.
И весь трактат Дефо 1698 года написан с целью показать, что профессиональную армию легко контролировать, пока выплатой ей жалованья распоряжался парламент. Однако этот ответ не мог удовлетворить сторонников партии «страны», возражавших, что само существование постоянной армии развращало парламент и ослабляло его способность отказывать в ассигнованиях из бюджета или что власть денег давала исполнительной власти такие средства для коррупции других членов парламента, каких она не знала в прежние времена. Дефо признал, что природа войны и правления изменились:
Англия теперь находится в других Обстоятельствах, отличающих ее от прежней Англии в том, что касается Метода ведения Войны, Положения наших Соседей и нашего Собственного, и есть некоторые Причины, в силу которых Ополчение не подходит и, как я, вероятно, могу сказать, не может быть приспособлено для Целей современных Войн1068.
Он отрицал необходимость возвращаться к народному ополчению или к морали того периода, когда Англия еще не была торговой державой, а именно такую мораль, по мнению Флетчера и Толанда, должно прививать ополчение. Пока мы не видим никаких признаков того, чтобы Дефо, обращаясь к современной проблематике, предлагал некое новое понимание морали – он лишь настаивал на большей степени свободы. Учитывая это обстоятельство, освобождение народа было способно повлечь за собой установление нового порядка, менее устойчивого с моральной точки зрения, чем предшествующая ему «готическая» система. Дефо мог поносить последнюю за присущие феодализму кровопролитие и хаос, но ее уместно было защищать с позиций аристотелевской этики как самодостаточную и автономную. Поскольку он не смог предложить новую альтернативную этику, переход к торговой политии, должен был бы сопровождаться поисками новой формы макиавеллиевской virtù. Впрочем, все обозначенные Макиавелли критические категории оказывались к услугам тех, кто стремился обосновать следующий тезис: такая коммерческая virtù, еще не успев утвердиться, обречена на безнадежную коррупцию.
Здесь уместно вспомнить о Локке. В «Двух трактатах о правлении», изданных (если не написанных) приблизительно за девять лет до начала вышеуказанной полемики, он утверждал: общества, сложившиеся лишь в результате проживания на свободной земле и ее возделывания, редко превращались в нечто большее, чем патриархальные семейные группы, в которых для обеспечения естественного права почти или совсем не требовалось никакого институционального правления1069. Ситуация решительно изменилась с изобретением денег. «Прихоть и соглашение» наделили воображаемой ценностью золото и серебро. Поскольку они отличались большей долговечностью, нежели действительно ценные для человека товары, их можно было хранить; ими измеряли меновую ценность товаров и земли, и ими же пользовались как средствами приобрести больше, чем требовалось человеку для удовлетворения его естественных желаний1070 (в число которых, мы могли бы не без основания добавить, входила власть над другими людьми). Таким образом, деньги, эта отчасти воображаемая, а отчасти незыблемая сущность, служили предпосылкой развития более крупных сообществ, нежели чисто патриархальные, что требовало отношений обмена между естественными главами семей и племен, правлений, способных решать более сложные проблемы, чем те, какие могли возникнуть у Авраама с Лотом, и все более утонченных концепций прав собственности, дававшей основания для того, чтобы люди вообще жили в обществе. Из этих утверждений, которые мы находим в работах Локка, были сделаны некоторые очень далеко идущие выводы, и они вызвали яростные возражения1071. Если мы будем считать, что, с его точки зрения, постпатриархальные государства существуют лишь вследствие развития денежного обмена, возникает соблазн приписать ему следующее мнение: в основанном на денежной системе обществе управление государством сводится к регулированию отношений обмена, а человек принимает участие в процессе управления лишь для того, чтобы убедиться, что его имущество сохраняет свою меновую ценность1072. Можно также прийти к выводу, что Локк отказывал кочевым и патриархальным обществам прошлого в той совместно практикуемой гражданской добродетели, в основе которой, по мысли Аристотеля, Макиавелли, Харрингтона и Флетчера, лежала концепция имущества, теперь понимаемая скорее как аграрная. Можно предположить, что с точки зрения Локка человек в условиях политического правления жил в обществе, построенном на обмене, где добродетель была частным делом и проявлялась в отношениях, гарантированных правлением, но не предполагала участия в нем как в акте гражданской жизни, которая создает саму себя.