Из всех существ, живущих лишь в воображении людей, нет более причудливого и приятного, чем Кредит; его невозможно добиться силой, он зависит от наших страстей – чаяний и страхов, не раз он подворачивается, когда его не ищут, и часто иссякает без причины, и, однажды потеряв, едва ли можно полностью его вернуть.
Он весьма похож на ту славу или репутацию, которую человек может стяжать благодаря мудрости в управлении государственными делами или мужеству и сноровке на поле боя, – и во многих отношениях сближается с ними. Искусный политик или умелый полководец может, по несчастной случайности, оплошности или из‐за неудачи, подвергнуться позору и утратить теперешние популярность и авторитет, но со временем они вернутся к нему, если он и в самом деле человек выдающихся способностей, наделенный капиталом достоинства. Так и Кредит, хотя он может на некоторое время ослабнуть, а его возобновление потребует усилий, иногда немалых, в какой-то мере может вернуться, если для него есть хороший и надежный фундамент1087.
Давенант вступает в область социологии знания. Он объясняет эпистемологию общества, которое живет за счет денежных инвестиций. Кредит, или репутация, – новая форма, которую естественным образом принимает древнее представление об опытности человека в новом обществе, где деньги и война ускорили все процессы. Люди должны постоянно переводить свою оценку общего блага в действия, связанные с инвестициями и спекуляцией, а поэтому политическая позиция теперь зависит скорее от восприятия будущего, а не от памяти о прошлом. В данном случае Давенант пишет вскоре после мирного 1697 года и изображает благотворное и разумное действие кредита. Это условия, в которых индивиды способны вполне реалистично оценить друг друга и общее положение дел, и тогда
люди почувствуют себя спокойно и безмятежно; взаимная выгода вызовет у них желание помогать друг другу. Они обнаружат, что ни одна торговая нация никогда не могла прокормиться или вести дела, используя только наличный капитал, что доверие друг к другу и умение положиться на другого необходимы для установления и поддержания связей между людьми, подобно послушанию, любви, дружбе или беседе. А когда каждый человек на опыте узнает, как он слаб, когда зависит лишь сам от себя, он станет охотно помогать другим и просить помощи у соседей, что, конечно, постепенно снова приведет к поддержанию кредита на плаву1088.
Здесь обозначены основы гражданской морали, оправдывающей инвестиции и торговлю, и намечается отождествление коммерческой этики с христианской. Кредит превращается в уверенность, во взаимное доверие и возможность положиться на другого именно тогда, когда люди понимают, что их благополучие зависит от взаимной поддержки. Они осознают: в одиночку им не выстоять, они части одного целого и – если использовать выражение, которое было призвано развеять царившую в ХX веке финансовую панику, – им нечего бояться, кроме страха. Можно сказать, что из того естественного состояния, о котором говорит Гоббс, они переходят в состояние, описанное Локком. Однако именно независимый человек добродетели, обладающий самоуважением, обеспеченным владением недвижимостью, стремится «зависеть лишь сам от себя», черпать силу из своей самостоятельности и быть гражданином. В течение столетия после Давенанта Монтескьё и другие социальные теоретики придут к выводу: спартанская, римская или «готическая» добродетель, основанная на том, что совершенно обособленные друг от друга люди владели землей, была бесчеловечно суровой. Лишь с распространением коммерции и ремесел сформировалось общество, способное к доверию, дружбе и христианской любви. Противопоставление гражданской и христианской добродетели, заданное Макиавелли, повторилось в форме предположения об историческом переходе от эпохи морали, базировавшейся на недвижимом имуществе, к эпохе нравственности, основанной на имуществе движимом.
Однако эпистемологические основания новой морали, изображаемой Давенантом, очень хрупки, и полностью осуществить переход ему так и не удается. Кредит, понимаемый как доверие друг другу, «требует хорошей репутации» и «зависит от наших страстей – надежд и страхов»; и это происходит потому, что объекты такой оценки кредитоспособности не вполне реальны. Здесь лишь отчасти подразумеваются мнения о реальных людях и вещах, которые мы высказываем вслух и которые определяют наши действия; в рамках этой теории общества золото и бумага выступают как символический посредник, служащий для выражения чувств и претворения их в действия, так что они приобретают самостоятельную, но по сути фиктивную ценность. Сам язык, на котором мы общаемся, материализовался и превратился в объект желания, поэтому передаваемые его средствами знания и смыслы подверглись искажению и отчасти утратили свою рациональность. Институт долга и публичного биржевого капитала обратил языковые сигналы в рыночные товары, поэтому те, кто способен повлиять на их стоимость, – как Том Дабл, политик и трейдер из «Правдивого портрета современного вига», – могут свободно контролировать и подделывать «речевую коммуникацию».
Давенант мог помыслить кредит, прочно основанный на сопереживании и репутации, и он предлагал свои средства борьбы с обстановкой, при которой процветал Дабл. Англия должна как можно скорее отказаться от ведения войны с использованием сухопутной армии, финансируемой за счет публичного долга. Сами долги следует уплатить, а закладные на доходы будущих поколений – выкупить. Дельцы и спекулянты обязаны прекратить нарушать равновесие «Древней конституции» патронажем, разжиганием розни между фракциями в парламенте и другими формами коррупции1089. Тогда вера людей друг в друга и республику снова послужит «основанием» для «капитала достоинства», укрепленного пониманием подлинных принципов торговли. Давенант в своих размышлениях опирается на идеи республиканизма и Макиавелли. В этом смысле интересно отметить, что Англия как торговая нация явно похожа на Венецию, а не на Рим; ей надлежит избегать войны на terra firma и услуг наемников. Если мы выстроим связь между его нападками на постоянную армию и панегириками Тренчарда, Толанда и Флетчера в адрес народного ополчения, то увидим: задача ополчения – не война с внешними врагами и походы, оно существует для сохранения гражданской, а не имперской добродетели. Необходимо оставить в силе принцип, согласно которому оружие (и все, что с ним связано) находится в руках подданных. Тем не менее существовал один тип войны, который можно было назвать подходящим для Англии как торговой республики, менее олигархической, чем Венеция, и потому обязанной – как отмечал Макиавелли – стремиться к расширению и развивать сопутствующую ему virtù. «Море диктует законы развитию Венеции, но развитие Океании диктует законы морю». Харрингтон не уточнил, какое именно развитие он имел в виду: возможно, расширение сельскохозяйственных угодий за морем – как Давенант и другие представители неохаррингтоновского подхода писали теперь о римской колонизации и ее применимости к Англии, Ирландии и обеим Америкам1090. Однако по меньшей мере с 1621 года представители партии «страны» в палате общин беспрерывно настаивали на ведении войны с Испанией или Францией на море в противовес войне на суше, за которую страна расплачивается очень высокими налогами на землю. У Давенанта можно найти в зародыше многие аргументы, которые будут развивать другие памфлетисты из числа партии «страны» и тори: войну следует вести на море, ибо это нанесет ущерб французской и испанской торговле, а значит, пойдет на пользу английской; моряки не представляют такой угрозы для конституции, как офицеры и солдаты постоянной армии1091; в итоге подобная война не приводит к государственному долгу и его порочным последствиям. Сложность заключалась в том, что флот был государственной службой, а торговля оказывалась в руках акционерных обществ, тесно связанных с центральным банком, двором и кредитной системой. Однако высказывания в пользу вмешательства в торговлю и guerre de course1092 на море были характерны для партии «страны» и несли на себе отпечаток идей Макиавелли.
Рассматривал ли Давенант силы торговли и флота как формы выражения virtù, устремленной к расширению территории или нет, но его отношение к торговле самой по себе столь неоднозначно с точки зрения морали, что и взгляды Макиавелли на virtù, и по весьма схожим причинам. Торговля необходима, дабы наделить землю ценностью; она необходима для сохранения республики и добродетели отдельного человека:
…Потому что все страны располагают определенным капиталом, который идет на сельское хозяйство, труд, ремесла и фабрики. Он составляет живительную влагу республики, и если она иссякнет, это приведет к истощению, болезни, а затем и гибели политического организма (который, подобно человеческому, подвержен недугам и смертен); и как лишь пища способна поддерживать жизнь в человеческом теле, восстанавливая ущерб, ежечасно наносимый ему временем, так и нация не может просуществовать долго, не получая время от времени помощи и пополнения запасов из‐за рубежа, которые как нельзя лучше обеспечиваются хорошо организованными и разветвленными Торговыми Отношениями1093.
Впрочем, чуть ниже он писал:
Сама по себе торговля, несомненно, губительна; она приносит то богатство, которое ведет к роскоши; она порождает мошенничество и алчность, уничтожает добродетель и простоту нравов, развращает народ и прокладывает дорогу тому пороку, который всегда заканчивается рабством, у чужестранцев или своих. Ликург, создав самый совершенный образец правления, изгнал ее из своей республики. Но, учитывая обстановку и условия других республик, это зло в нашем случае становится неизбежным. Мы будем постоянно подвергаться атакам и нападениям, имея такой флот, в котором нет необходимости без такой обширной торговли. Однако если нельзя полностью подчинить торговлю безопасности нации, здесь следует поддерживать ее не более, чем это было в Спарте: и благодаря ей мы никогда не сможем почувствовать себя в безопасности, если только не устроим ее так, чтобы увеличить число кораблей и количество моряков