1094.
Примерно в то же время в статье под названием «О выгоде для Англии торговли с другими странами» Давенант рассматривал историю этого явления.
Мы едва ли сможем вести такую жизнь, как наши предки, хоть и склонны к этому. Мощь наших соседей на суше и на море так устрашающе растет, что, возможно, нам следует некоторое время оставаться настороже, располагая таким обширным флотом, для содержания которого недостаточно лишь местного урожая и дохода нашей страны.
Поэтому нам надлежит прибегнуть к тем искусственным средствам, которые могут доставить промышленность и хорошая организованная торговля. Если мы сможем устроить так, чтобы никогда не воевать с другими странами, мы можем довольствоваться лишь Иностранной Торговлей, которая не только приносит деньги, необходимые для выплаты людям жалованья, но и воспитывает тех самых людей, которые должны нас защищать.
Человечество кормилось своим трудом и произведениями земли, пока коррупция не породила обман, алчность и силу; но когда сильные начали покорять более слабых и когда для поддержания силы понадобилось политическое правление, они строили города, проводили военные учения и утверждали свое господство, и когда таким образом множество людей оказалось замкнуто в более узком пространстве, они не могли удовлетворить всех своих потребностей тем, что имели в своем распоряжении, под рукой, поэтому они вынуждены были искать средств вдали от себя, и так родилось то, что мы именуем Торговлей, которая сначала представляла собой лишь обращение товаров. <…> [Далее следует фрагмент о происхождении денег.]
Правда, при создании великих империй едва ли принимались в расчет интересы торговли: их создала сила, и сила же поддерживала их существование, а все их богатство состояло из трофеев, добытых в завоеванных странах; мысли людей были заняты главным образом Войной и ее искусством, ибо они знали, что власть всегда притягивает к себе богатство, а железо добывает золото и серебро из других краев.
Торговля начала практиковаться, развиваться и обрела постоянные формы благодаря маленьким государствам, которых окружали соседи намного сильнее их самих, поэтому первыми торговцами, о которых мы читаем, были финикийцы, афиняне, сицилийцы и родосцы, и приносимая ею польза долгое время поддерживала эти республики в борьбе с очень сильными врагами1095.
Далее Давенант разъясняет, как великие империи поглощали торговые республики. В итоге все мировые богатства были собраны в одном месте – как и ограниченный человеческий запас virtù у Макиавелли – но теперь они рассеяны по свету, хотя им вновь угрожает новая универсальная монархия. Таким образом, становится ясно, что торговля, как и virtù, является преобразующей силой, которая нарушает естественный порядок – не вторую природу, от которой мы получаем в наследство наш сформированный традицией характер, а естественную экономику первобытной эпохи, в которой труд каждого человека удовлетворяет потребности другого индивида. Торговля и насилие находятся между собой в такой же связи, как курица и яйцо; точнее, если обмен и торговля пришли вослед грабежу и обману, и то и другое породила роскошь – стремление иметь больше, чем необходимо. Отношения между торговлей и коррупцией все более усложняются: торговля влечет за собой войну, война – долг (в конечном счете губительный для торговли); роскошь порождает, с одной стороны, грабеж или войну, с другой – обмен или торговлю, которая приносит деньги – используемые как наделенный воображаемой ценностью посредник обмена. В свою очередь, деньги, из золотой монеты превращаясь в оформленный на бумаге кредит, приводят к общественному долгу, а значит, и коррупции. Как следствие, торговля оказывается неразрывно связанной с конфликтом; это форма властных отношений между конечными и занимающими конкретное пространство республиками, одновременно причина и следствие их особого характера. Порождая маленькие республики, коммерция порождает свободу и процветание, но одновременно служит и причиной их упадка.
Однако если у Макиавелли virtù определяла как силу внутри и вне республики, так и добродетель внутри республики, то торговля – форма власти вне республики – вносит в ее внутреннее существование материальный, а не моральный вклад. На языке примитивной экономики можно удовлетворительно выразить естественные добродетели. Определенная добродетель может заключаться в том, чтобы честно отдавать избыток чего-то необходимого для поддержания жизни в обмен на излишек какого-то другого товара. Однако торговля определяется в категориях роскоши – в желании иметь больше, чем необходимо, иметь то, в чем нет нужды. Она дает силу, без которой в конкурентном и опасном мире республика может погибнуть; и она порождает коррупцию, но не приносит с собой никакой собственной добродетели, чтобы противостоять этой коррупции. Давенант неоднократно уверяет нас, что существует добродетель, которую законодатели и правители могут поощрять как средство борьбы с коррупцией, но добродетель эта – бережливость1096, отрицание роскоши, стремление воздержаться от того, чтобы иметь больше, чем следует, стремление в условиях искусственной экономики роскоши жить по законам экономики естественной. Торговец должен быть бережливым, но он не будет более бережливым от того, что он торговец. Людям коммерции следует проявлять бережливость, если они хотят вести войну, не поддаваясь коррупции; однако уже нельзя ожидать, что они достигнут такой степени бережливости, что смогут вовсе обходиться без войны и торговли, поэтому доступные им возможности избежать коррупции ограничены.
Хорошо известно, что бережливость составляла часть так называемой протестантской этики. С ее помощью торговец уходил от двойного упрека – в алчности и в мотовстве, которые, по мнению Данте, происходили от недостатка веры в благость судьбы. Отказываясь иметь больше необходимого, он вновь вкладывал оставшийся у него излишек в оборот общего капитала, чтобы он сам и другие могли получить новые товары. Политическая экономия Августинской эпохи предполагала, что коммерсант – а тем более финансист – должен доказать свою способность проявлять гражданскую добродетель в том же смысле, в каком мог землевладелец. Последнего, обеспокоенного лишь улучшением надела, который ему предстоит оставить наследникам, легко представить в роли участника гражданской жизни, связывающей его личное благо с благом общества. Гораздо труднее приписать эту роль тому, кто постоянно занят обогащением в процессе обмена суммами придуманных знаков. Гражданской добродетелью торговца могла стать бережливость. Усматривая в обращении товаров благо для общества, он своей бережливостью и повторными вложениями демонстрировал стремление подчинить личные желания общественному благу общества, доля собственности в котором служила ему наградой. Вполне возможно, что именно участники этих дебатов, происходивших в первой половине XVIII века, открыли «протестантскую этику», если не изобрели ее. Вне зависимости от того, утвердилась ли она к тому времени в сознании людей, полемисты могли оказаться первыми, кому она понадобилась в публичной дискуссии. Однако в интерпретации Давенанта эта мораль была лишена какой-либо присущей ей материальной основы. От торговца требовалась бережливость, свойственная первобытному землепашцу (о которой тому не надо было напоминать); его призывали подражать естественному человеку, отказавшись от своей искусственной личности; наконец, следовало сделать это так, чтобы ограничить негативные последствия его собственной деятельности. Предписанная ему добродетель не была выработана им самим и принадлежала ему лишь условно.
Анализ макиавеллиевской экономической теории, изложенной Давенантом, подводит нас к моменту, когда мы можем построить модель морального отношения к земле, торговле и кредиту со стороны «придворной» партии и партии «страны», вигов и тори эпохи Вильгельма III, Анны и Георга I. Эти авторы, как уже понятно, выступали преемниками представителей гражданского гуманизма: во-первых, их интересовала тема добродетели как морального и материального основания социальной и частной жизни, а во-вторых, они обращались к Макиавелли и Харрингтону, дабы сформулировать категории, в которых можно было бы говорить о ней. Наконец, они способствовали быстрому развитию неоклассицизма в британской политической теории. Подобно гуманистам Кватроченто, они не были постоянны в своих политических убеждениях. Свифт, Давенант, Дефо – не станем перечислять дальше – в разные периоды своей жизни примыкали к разным лагерям. Опять же, как в случае с их предшественниками, стремясь найти объяснение частым сменам публичной позиции, лучше не пытаться анализировать проблемы идейной преданности и последовательности, выгоды и честолюбия, а признать, что их риторика была весьма неоднозначной и изобиловала альтернативами, конфликтами и противоречиями, которые они прекрасно сознавали, но в ловушки которых иногда сами попадали. Разбор громкой полемики о «земельном» и «денежном» имуществе между журналистами и публицистами эпохи королевы Анны показывает, что не существовало чистых догм и простых оппозиций и что почти не было утверждений и предположений, которые бы не использовались в различных целях, авторами, занимавшими разные позиции.
Во-первых, хотя члены партии «страны» и тори от Флетчера до Болингброка превозносили землю как основу независимой добродетели, подобающей тому, кто носит оружие, а другие тори во главе с Харли и Сент-Джоном могли претендовать на звание партии землевладельцев, ни один участник «придворной» партии и ни один виг, ни Дефо, ни Аддисон никогда не подумал бы отрицать, что по сути своей земля действительно была тем, чем ее считали ее апологеты. Они могли утверждать, что земля не имела ценности – даже обеспечивая независимости своему владельцу – без денег и торговли; были и те, кто придерживался