мнения, что общество, не располагавшее другим богатством кроме земли – Англия во времена варваров, современная Польша или Шотландский Хайленд, – не знало ни свободы (вассалы подчинялись своим сеньорам), ни культуры. С точки зрения общества того времени под такую критику подпадал сквайр-домосед, приверженец Высокой церкви1097, несмотря на то, что среди недовольных представителей партии «страны» могли быть и виги, и тори: Аддисон показывает, что сэр Роджер де Каверли из «Зрителя» способен опуститься до уровня «охотника на лис» из «Фригольдера»1098, который, в свою очередь, является прямым предком сквайра Вестерна у Филдинга. Впрочем, в «Томе Джонсе» тщательно выдержан баланс между Вестерном, глупцом, занятым охотой на лис, и Олворти, почтенным индепендентом. Облик сельского джентльмена остается двойственным, и лишь Маколей признал в Вестерне портрет представителя всего класса [землевладельцев]1099. Ни один из современников Филдинга не видел в этом необходимости, хотя в жизни они, несомненно, нередко сталкивались с Вестернами.
Хотя в общественном сознании того времени землевладельческие ценности независимости и добродетели оставались неизменными, мы уже хорошо знаем, что аргумент, согласно которому земля зависела от торговли – не говоря уже о кредите, – поддерживали Флетчер и Давенант, притом что его отстаивал и Дефо. То же самое справедливо, когда мы противопоставляем Свифта Дефо и Аддисону. Сторонники неохаррингтоновского подхода признавали, что торговля и золото, утвердившись в мире, необратимо изменили социальное значение земли, – они расходились между собой лишь в оценке того, в какой мере эта перемена повлекла за собой коррупцию и насколько ей можно воспрепятствовать. Однако коррупция приняла форму кредита, рядом с которым вырисовывалась дьявольская троица – игра на бирже, раскол парламента на фракции и постоянная армия. Когда Свифт, а позже Болингброк выставляли важную антитезу «земельного» и «денежного» интереса или ренты, они неизменно включали в число обвинений, предъявляемых вигам за то, как они ведут войны и управляют финансами, упрек, согласно которому то и другое привело к пренебрежению торговлей и ее упадку: при этом они почти неизменно рассматривали «денежный» интерес так, что включали в него процент на капитал финансистов, но исключали процент на капитал торговцев1100. Торговля, как и земля, служила неизменной ценностью, пока не приходилось признать или отрицать, что коммерция требовала денег, а деньги – кредита1101. Виги по понятным стратегическим соображениям пытались заклеймить тори как врагов торговли, представляя добродетельных и великодушных коммерсантов – подобных сэру Эндрю Фрипорту из «Зрителя» – как иллюстрацию своей точки зрения; они стремились показать, что торговля была необходима и в отличие от чисто финансовых операций требовала «доброкачественного» кредита. Однако торговля, открытая для чисто теоретической критики, какую мы, например, находим у Давенанта, не подвергалась чьим-либо полемическим нападкам. Августинские дебаты не противопоставляли землевладельческие интересы предпринимательским, а хозяйское имение – рынку, и нельзя сказать, что они возникли из простого осознания неразрешимых конфликтов между ними.
Что касается кредита, то в отношении этого ключевого понятия можно наблюдать ту же двойственную позицию, отчасти присущую обеим сторонам. Ни один автор, к какой бы партии он ни принадлежал, не выказывал намерения выступать в защиту игры на бирже, спекулятивного манипулирования рыночной стоимостью частей государственного долга. Все были согласны во мнении, что это зло. Единственное различие между публицистами из разных партий в эпоху королевы Анны заключалось в следующем. Свифт, как прежде Давенант, выступал против профессиональных кредиторов как таковых – именно в связи с этим родом занятий он говорил о «денежном интересе», – полагая, что за счет войны они стремятся постоянно увеличивать объем государственного долга и его стоимость для себя1102. В ответ Дефо обвинял представителей Высокой церкви и тайных якобитов в том, что те намеренно снижают котировки публичного кредита, стимулируя тревожные слухи и нервозность толпы, в своих собственных интересах, отчасти из суеверия, отчасти ради спекуляции1103. Иными словами, тори критиковали «быков», а виги – «медведей». Главный вопрос касался не игры на бирже. Он состоял в том, являлся ли вексельный кредит чем-то большим, чем необходимое зло, и здесь также было трудно найти два прямо противоположных мнения. Дефо неоднократно утверждал, что как земля не могла процветать без торговли, так и торговля не могла процветать без денег, деньги – без кредита, а золото – без векселей1104. Аргументация Дефо, несомненно, отличалась большей последовательностью, но, когда его оппоненты отвечали пространными обличительными речами в адрес игры на бирже, он не мог отрицать порочность биржевых сделок1105. Те, в свою очередь, заявляли, что налоги собирались из дохода с земли1106, а слишком высокий публичный долг разрушительно влиял на торговлю, очевидно признавая взаимозависимость между землей, торговлей и кредитом. В целом можно отметить, что представители партии «страны» и тори, как правило, критиковали государственный долг, а не напрямую Банк Англии. Джон Толанд, в 1699–1700 годах работавший над редактурой и переизданием произведений Харрингтона, – действие само по себе неоднозначное, если учитывать, какая пропасть разделяла взгляды на историю самого Харрингтона и приверженцев неохаррингтоновского подхода, – позже заявил, что занимался этим по поручению Роберта Харли, лидера партии «страны»1107. Впрочем, издание посвящено лорд-мэру, шерифам, членам городского совета лондонского Сити, и в нем прямо говорится, что Банк Англии – прекрасный образец системы правления, описанной Харрингтоном1108. Несомненно, куда более вероятно, что Толанд хотел перестраховаться в своих политических ставках и защититься с двух сторон1109. Однако, чтобы он вообще взялся за это предприятие, отношения между Банком Англии и партией «страны» даже в 1700 году не сводились к прямой вражде. Каждая деталь этого анализа показывает, что даже в годы, когда разногласия между партиями особенно обострялись, не существовало простого противопоставления земли и торговли или даже земли и кредита. Следует говорить не о политических позициях четко отграниченных друг от друга партий, а о политиках, публицистах и их последователях, нащупывавших свой путь в мире общих для них понятий и символов и пытавшихся истолковать их с выгодой для себя, но посредством общей системы ценностей. Кроме того, они, безусловно, осмысляли разделяемый ими опыт новой политики и экономики, остро осознавая, что перемены в обществе происходят как на материальном, так и на моральном уровне. Они отдавали отчет и в том, что их способы оценки таких изменений привели к осознанию глубокой моральной неопределенности.
Неомакиавеллизм Августинской эпохи можно охарактеризовать следующим образом. Размышляя в категориях аристотелевской теории и гражданского гуманизма, англичанин начал воспринимать себя как гражданскую личность, и ему, в частности, требовалась материальная основа, эквивалент ойкоса (oikos) у Аристотеля, для обретения независимости, досуга и добродетели. Природу этого эквивалента сначала описал Макиавелли в терминах ношения оружия, а затем Харрингтон – в категориях земельной собственности. В реалиях общественного устройства XVII столетия ключевым стало представление о независимом собственнике-фригольдере, построенное на недвижимом или земельном имуществе, которое скорее передавали по наследству, чем продавали. Имущество находилось под защитой древних установлений общего права и предполагало участие в связанных между собой социальных структурах народного ополчения и парламентских выборщиков, благодаря которым обеспечивалась гражданская добродетель. Когда примерно в 1675 году в парламенте возникла система патронажа, профессиональная армия и класс рантье, поддерживавший первые два элемента в собственных интересах, то и вся модель управления оказалась под угрозой коррупции, включая и равновесие между сословиями или властями, которые, как теперь считалось, составляли «Древнюю конституцию». Общество наводнили новые социальные типы, чей экономический статус, если не все имущество – пенсии, должности, кредиты, денежные средства, – зависел от исполнительной власти, поэтому они были неспособны к добродетели. Однако в период Девятилетней войны и других последовавших затем столкновений во всем этом видели неизбежное следствие того обстоятельства, что Англия отныне являлась великой военной державой, которой нужны солдаты на долгосрочную службу и долги, не требовавшие немедленного погашения. Предполагалось, что участие в войне с другими странами так или иначе было взаимосвязано с активной внешней торговлей.
Проблему торговли – которой Харрингтон приписывал не более чем второстепенную роль в политике добродетели – в одном из самых важных течений августинской мысли лишь в последнюю очередь рассматривали как возможную причину новой коррупции. У этой дилеммы существовал аспект, с точки зрения которого опасность грозила самим эпистемологическим основаниям сферы недвижимого имущества. Можно вспомнить, что Локк, указывая на ключевое значение денег в переходе от естественной экономики к политической, отмечал, что изначально золото и серебро как средства обмена приобрели ценность в силу «прихоти и соглашения». Публицисты этого периода признавали, – и здесь в своем видении английской истории сходились приверженцы неохаррингтоновского подхода, стоявшие по разные стороны политических баррикад, – что земля, прежде ценная в силу оказываемых вассалами услуг, теперь стала цениться за ренту, которую платили ее временные арендаторы. Из этого следовало, что недвижимость, через которую гражданин определял себя, сама по себе определялась сочетанием фиктивных факторов, а именно фантазией и условностью. Как следствие, индивид был обречен жить в мире, более неустойчивом в своих эпистемологических основаниях, чем пещера Платона. Однако Локк, связавший хрупкость согласия с твердым основанием полученной в наследство земли, опроверг эфемерность драгоценных металлов. Он указал на их долговечность; их можно было закопать в землю, и они оставались не тронутыми коррозией. Наиболее родовитые из его читателей могли по-прежнему считать лучшим основанием гражданской личности землю. Она передавалась по наследству от поколения к поколению, а вместе с ней и оружие, висевшее на стене до того момента, как оно могло потребоваться. Товары, обладающие в глазах людей подлинной ценностью, переходили из рук в руки посредством обмена, а движимое имущество как основание гражданской личности вызывало критику: оно слишком легко уходило из рук владельца так же, как приходило, но различие между недвижимым и движимым имуществом еще не восприни