1117. Лишь когда в обществе восстанавливается спокойствие и люди вновь обретают равновесие, дочь Честности и Рассудительности начинает оживать. Дефо старается показать, что кредит – общественное существо, которое может действовать лишь тогда, когда люди уверены друг в друге и в королевстве. Эту уверенность – суть которой отражает Кредит в своем переменчивом облике – можно выразить исключительно публично.
Недуги, присущие Кредиту, так же характерны для Парламента, как Недуг, называемый Злом, характерен для Монарха; излечить их не может никто, кроме них самих, – Прикосновение Монарха не исцеляет от этого Заболевания; Королеве и Парламенту вместе это, возможно, удастся, но в одиночку ни один из них не способен этого сделать.
Кредит был не настолько недальновидным Политиком, чтобы не понимать этого: это очевидно, Парламент – основа нашего бюджета; Честь и Справедливость Парламента в его способности оберегать общество, с одной Стороны, и неизменная приверженность великому Принципу выполнения прежде данных Обязательств, а также возмещение недостаточной Надежности Парламента, с другой, вот главные Средства Кредита. <…> Кредит зависит не от Суверена, не от Министерства либо того или иного Руководства, но от Чести Государственного Управления в Целом и Справедливости Парламента в Частности, проявляющихся в том, чтобы сохранить в целости Прибыль тех, кто доверил свое Имущество Государству, – и здесь мы не должны наблюдать никакого Вмешательства Партий, потому что, если одна Партия, оказавшись у власти, откажется возместить Ущерб от прежнего Правительства, потому что тогда у власти была другая Партия, Парламентский Кредит не будет стоить и Фартинга. <…>
Кредит – слишком осмотрительная, слишком неприступная Дама, чтобы оставаться с Людьми на таких жалких Условиях; если вы принимаете у себя эту Деву, вы должны руководствоваться благородными Принципами Чести и Справедливости; вы должны соблюдать Святость всех Основ и возводить на них постоянные Установления; вы должны удовлетворять все Требования в соответствии с Серьезностью и Значимостью Обязательства, руководствуясь Справедливостью и Честью и невзирая ни на какие Партии; если не соблюдать этого, Кредита не будет, пусть даже велит Королева, или Парламент, или весь Народ1118.
В третьем номере «Зрителя» Аддисон подхватил эту тему. Кредит изображается восседающим в Банке под символами «Древней конституции» и Революционных соглашений1119, в окружении гор золота и мешков с деньгами.
Держалась она необыкновенно пугливо, и была ли тому причиной ее Хрупкость или то, что она находилась в Расстройстве, как позже сообщил мне некто, кто, как я узнал, отнюдь не принадлежал к числу ее Доброжелателей, но она менялась в Лице и вздрагивала, когда слышала какие-то слова. Она была к тому же (как я узнал после) более Мнительна, чем кто-либо, кого мне доводилось встречать даже среди особ ее Пола, и подвержена такому Молниеносному Истощению, что в мгновение Ока она утрачивала свой цветущий Вид и пышущую Здоровьем Наружность и превращалась в Скелет. Выздоровление ее часто оказывалось столь же нежданным, как и Упадок Сил: она могла мгновенно воспрять и от разрушающего ее Недуга вернуться к Полноте Здоровья и Сил1120.
Когда Кредит сталкивается с духом папства, тирании и республиканства, он истощается, мешки наполняются ветром, а золото превращается в груду бумаги и палочек с долговыми отметками. Впрочем, когда веет духом свободы, умеренности и протестантского престолонаследия, все возвращается обратно.
Кредит трансформируется в добродетель во всецело моральном и общественном смысле слова. Необходимое условие его здоровья – здоровье всего общества и практики морального поведения, которые подразумевает существование социума; и он сам наделен способностью распознавать, соблюдаются ли эти условия. Покажите ему подлинные ценности и подлинные блага, и блага, которые он вернет вам, тоже будут подлинными. Богатство, возникающее благодаря Кредиту, описано как чистое золото, и примечательно, что Аддисон изобразил Королевскую биржу не как место, где заключаются сделки, связанные с акциями и ценными бумагами, а как собрание солидных коммерсантов, совершающих обмен подлинными товарами при посредстве денег1121. В идеологическом плане наблюдалась устойчивая тенденция превращать биржевого брокера в коммерсанта: рантье, вызывавшего опасения публицистов, в предпринимателя, которого они уже не боялись. Добродетель представала теперь как форма познания общественной, моральной и коммерческой реальности: было сделано все возможное, чтобы избавиться от элементов фантазии и искусственности, в которых видели серьезную угрозу имуществу и личности.
Впрочем, восстановление добродетели предусматривало одно строгое ограничение, особенно значимое в свете эпистемологической структуры этой книги. Воображение – революционная, созидательная и разрушительная сила, часто становившаяся предметом изображения в бурный 1706 год, – в сочинениях вигов в 1710–1711 годах уступает место всего лишь общественному мнению. Если воспользоваться выражением Локка о роли денег в экономике, акцент переносится с «прихоти» на «соглашение». Если первая произвольна и эгоцентрична, то второе, разумеется, общественно и потому более рационально и добродетельно. Но эта рациональность доступна лишь мнению и опыту. Вся риторика преобразования Кредита в уверенность благодаря тому, что его суждения теперь подкрепляются подлинными и конкретными данными, не лишает образ Кредита непостоянства, с которым он балансирует между крайностями надежды и страха. Как принято было утверждать, мнение оказывалось рабом двух этих страстей. В случае Кредита воображаемыми, по крайней мере, отчасти оказывались не только данные, на основе которых мнение формировалось. Даже те воззрения, что опирались на конкретные факты, представали воображению – в котором складывалось мнение – как элементы подвижного, в какой-то мере отсылающего к Гоббсу мироздания, где каждая вещь могла привести к прибыли или потере, пробудить надежду или страх.
Гоббс утверждал, что исполнение обязательств – точнее, установленный природой закон, согласно которому обязательства дóлжно исполнять, – было единственным средством против неуверенности, возникающей из‐за человеческих страхов и фантазий. Однако он не уточнил, сколько страха и фантазии потребуется человеку, чтобы открыть этот закон. Дефо и Аддисону, жившим в обществе финансовых спекуляций, где выполнение одного торгового обязательства служило поводом – как и в случае с «преобразованием» у Макиавелли – немедленно взять на себя другое, еще важнее показать, как совместить обязательство с фантазией. Впрочем, сделать это им было еще труднее; в мире, где они жили, разум действительно являлся рабом страстей.
Кредит не был и простым наблюдателем или зеркалом этого мира, он помогал его формировать. По мере того как Кредит остро реагировал на каждый стимул, испытывая надежду или страх, объекты этих чувств обретали или теряли ценность и реальность. Мир торговли и инвестиций в какой-то степени неизбежно оставался фантастическим и иррациональным. Располагая всеми ресурсами добродетельного общества, Кредит мог координировать торговые операции и инвестиции в беспрецедентном для истории масштабе; однако от себя он не вносил ничего, кроме фантазии, мнения и страсти, прежде всего стремясь сделать общество добродетельным. Добродетель необходимо подразумевала познание вещей такими, какие они есть. Власть Кредита была неминуемо субъективной, и требовалось все напряжение общественных сил, чтобы помешать ему вырваться на волю и обрушить на мир потоки фантазии. Возможно, Поуп, описывая Великую Анархию, отчасти имел в виду и его.
На этом этапе нашего исследования принятая в современной историографии социальной мысли традиция побуждает нас обратиться к теме трудовой теории стоимости. Хотя эксперимент Локка с подобной теорией был им самим задуман или позже понят как вклад в полемику Августинской эпохи, он мог послужить и мощным инструментом реификации, каким позже и объявил его Маркс. Люди своим трудом создавали ценность товаров, которыми обменивались, и таким образом утверждалась реальность мира товарного обмена и торговли. Понятно, почему Адам Смит через три поколения так стремился обосновать этот процесс. Однако пока мы не узнаем больше о трудовой теории, у нас не будет свидетельств, указывающих на то, что идеи Локка воспринимали именно в таком смысле. О Дефо и Аддисоне вряд ли можно сказать, что они переводили мир спекуляций и обмена в материальные категории, с помощью отсылки к категории труда, которая придавала бы ценность обмену. Homo faber еще не пришел на смену homo politicus. Вместо этого они стремились найти обоснование миру торговли, обращаясь к представлениям о гражданской добродетели, но на этом пути столкнулись с препятствием – республиканской концепцией гражданина, добродетель которого не была построена на способности к торговому обмену.
От этой точки мыслитель Августинского периода мог двигаться в двух направлениях. Он мог утверждать – основанием правления всегда была и остается добродетель, что подразумевало, с одной стороны, способность отдельного человека править и познавать себя, с другой, социальную структуру, которую он мог достаточно хорошо знать, чтобы хорошо исполнять собственную роль в ней. Подходящей для этого материальной основой служила земля: недвижимое имущество считалось достаточно стабильным, чтобы связывать следующие друг за другом поколения социальными отношениями, принадлежащими естественному порядку или на нем основанными. Подобное правление необходимо тяготело к республике (с монархом во главе), населенной независимыми собственниками, обладающей уравновешенной и древней системой правления и укрепленной старинными обычаями, благодаря которым все ее элементы оставались независимыми. Его оборона требовала бы патриотизма, а войны и расширения владений можно было бы избежать. Однако в силу двойственности неохаррингтоновского подхода те, кто выбирал этот путь, уже не могли мыслить историю как непрерывную преемственность ценностей и имущества. Произошла перемена; они вглядывались в прошлое, стремясь защитить добродетель от новых веяний, которые воплощались в торговой империи