Realpolitik Макиавелли.
В рамках этики гражданского гуманизма человек знал, что он разумен и добродетелен, и обладал тем, что мы теперь называем amour de soi-même, в той мере, в какой видел в себе гражданина и знал, как играть свою роль и принимать решения в контексте политейи (politeia) или modo di vivere республики. С учетом пространственно-временной ограниченности и неустойчивости любой республики такой способ самоутверждения всегда считался ненадежным и рискованным, требовал героической добродетели, если не особой благодати; и выводы из этого парадокса были сформулированы еще выдающимися флорентийскими мыслителями. В пуританской Англии и Британии Августинской эпохи родилась теория свободного землевладения и недвижимого имущества как основаниях личности, автономии и республики; впрочем, когда с появлением новых форм собственности и политической экономии она оказалась под вопросом, это привело к переосмыслению проблемы личности и нестабильности времени – иными словами, ценностей и истории. Теперь стало казаться, что недвижимое имущество и личная независимость принадлежат историческому прошлому; новые динамичные силы – государства, торговли, войны – олицетворяли мир, который ощутимо вытеснял прежний, но обрекал отдельного человека на жизнь в области фантазии, страсти и amour-propre. Индивид был способен объяснить эту новую сферу жизни: определить социальные силы, которые привели к ее появлению; он мог поставить и достигнуть целей, к которым толкали его страсти и фантазии, но не имел ресурсов осмыслить себя, найдя свое место как реального и рационального субъекта в этой системе. История и ценности вытесняли друг друга, и явственно проступило то, что впоследствии будут описывать как отчуждение человека от собственной истории. Однако наделенный гражданским статусом и имуществом человек вовсе не был готов ощущать себя лишь продуктом исторических сил. Ему оказалось важно выступать обладателем этики, которая ясно и убедительно изображала его как гражданина, наделенного классической добродетелью и живущего в классической республике, но требовала воспринимать все изменения, затрагивающие сферу государства, торговли и войны, как проявления коррупции – по сути, той же порчи нравов, которая превратила Рим из республики в империю. Отсюда настойчивый и местами нервный неоклассицизм этой эпохи. Основной моделью существования для индивида в мире ценностей служила гражданская жизнь, но основной моделью существования для индивида в конкретной исторической действительности новой эпохи был человек экономический и интерсубъективный, и совместить одно с другим оказалось особенно трудно.
Как следствие, мы обнаруживаем, что вся социология свободы, как она развивалась от Аристотеля до Макиавелли и от Макиавелли до Харрингтона, стала доступна британским мыслителям (и французским англоманам) в форме идеологии партии «страны» или партии «старых вигов». Эта идеология в мельчайших подробностях определяла ценности гражданской свободы, моральные и политические условия, в которых они расцветали или увядали, и включала в себя трактовку европейской и английской истории, согласно которой они развивались и нависавшая над ними угроза коррупции становилась все заметнее; однако отдельные положения этой теории обязывали ее критиковать как тлетворные некоторые важные тенденции, которые она определяла в качестве характеристик «модерного» мира. В противоположность ей идеология «придворной» партии, которую предвосхитили работы Дефо и близких к нему авторов и которая отличалась меньшей риторической изощренностью, поскольку ей были менее свойственны моральные предписания, точно определяла факторы, ведущие к историческим переменам, и разъясняла, как должно строиться и строилось правление на новых основаниях, но не наделяла ни политию, ни личность целостной моральной структурой. Исторические изменения она принимала, руководствуясь практическими соображениями; она отрицала, что правление основано на принципах, к которым можно вернуться; согласно данной моральной и философской теории, главными импульсами человеческих побуждений и сознания служили гордость и страсть, фантазия и личная выгода, которые она определяла в категориях, близких Макиавелли и Гоббсу. Как бы трудно ни было примирить между собой философию моральных ценностей и подлинной истории, добродетели и страсти, собственности и кредита, любви к себе и самолюбия, политическая обстановка Британии XVIII века с ее неизбежной взаимозависимостью между двором и страной требовала попыток такого рода примирения, при котором развитие обеих идеологий внутри каждой из оппозиций шло бы благодаря взаимным уступкам. Напротив, в американских колониях – как убедительно свидетельствуют современные исследования – идеология добродетели, постоянно находящейся под угрозой коррупции, оставалась почти не затронутой ощущением, что людям необходимо иметь дело с силами истории и что их возможно сдерживать. Это обстоятельство способствовало разделению атлантического мира в великой Гражданской войне Американской революции; интеллект, воспитанный в духе гражданского гуманизма, получил беспрецедентную возможность применить социологию свободы в законодательной деятельности в смысле создания нового государства. Впрочем, силы перемен и модерности оказались на другом берегу Атлантики несколько раньше, чем императивы управления потребовали от людей их признания. Указанное обстоятельство обусловило ситуацию, в которой реальная попытка применить классическое законодательство на практике столкнулась с кризисами и обнаружила свои парадоксы.
Авторами «Писем Катона» (Cato’s Letters), впервые напечатанных в «Лондонском журнале» (London Journal) между 1720 и 1724 годами, были Джон Тренчард – ветеран «памфлетной войны» 1698 года – и его протеже Томас Гордон, и они же писали для «Независимого вига» (The Independent Whig), антиклерикальная направленность которого ощущалась гораздо отчетливее. Эта политическая литература получила широкое распространение среди американских поселенцев того времени1134. «Катон» главным образом был склонен указывать на упадок в стране, о котором свидетельствовал крах Компании Южных морей, и предлагать средства борьбы с ним. Следует отметить, что Монтескьё в «Персидских письмах» (1721) рассматривал схожее состояние дел во Франции, где оно было вызвано неудачей «Компании Миссисипи» Джона Ло1135, однако в Британии темы, которые «Катон» счел необходимым затронуть, дебатировались уже четверть века. Нельзя назвать ни случайным, ни удивительным, что давний противник постоянной армии неизбежно порицал огромное значение «процента на капитал», ибо и то, и другое, по сути, считалось формами одного и того же явления. «Катон» – старшим из соавторов которого был Тренчард, хотя и Гордон внес в его создание заметный вклад, – в отчетливо макиавеллиевском и неохаррингтоновском духе размышляет о коррупции и республике как ее противоположности и, в частности, заявляет, что Англия (или Британия) принадлежит к тем счастливым республикам, где главным магистратом является король1136. В этой республике сразу же угадываются макиавеллиевские черты: она должна беспощадно мстить тем (учредителям Компании Южных морей), кто причинил ей вред1137, а ее свобода не продержится долго без равенства в распределении имущества и, следовательно, власти1138. Макиавелли говорил о необходимости подобного equalità1139, но, подобно ему, «Катон» подразумевал здесь не столько уравнение собственности, сколько «аграрный закон или нечто в таком роде», благодаря которому ни один человек или группа не могли разбогатеть настолько, чтобы поставить других в зависимое положение1140. Слова «или нечто в таком роде» показывают, что перед нами уже не земельная республика в чистом виде; бояться следует не вассальных отношений как таковых, а долговых обязательств и коррупционной зависимости, к которой они ведут. Растрата бюджета – тягчайшее преступление против общества1141; земельные собственники-фригольдеры ни в коем случае не должны допускать, чтобы в парламенте их представляли люди, «вложившие свое состояние в различные компании»1142; монопольные торговые компании, такие как Ост-Индская компания или Компания Южных морей, превращают землевладельца в должника, разрушают торговлю и приводят государство в упадок, насаждая неравенство1143. Спурий Мелий, пытавшийся подчинить себе народ, монополизировав поставку зерна, теперь стал легендарным внутренним врагом Рима1144, тогда как Харрингтон лишь мимоходом упомянул о нем, говоря о незначительных опасностях, которыми торговля угрожала свободе1145. «Катон» полностью признавал сам факт, а с ним и опасность, существования такого общества; искомое равенство требовало чего-то большего, чем земельное право. Люди должны быть равными в свободе и в повиновении публичной власти – в возможности практиковать добродетель. Иначе сама добродетель окажется невозможной.
Однако равенство в этом смысле не предполагает какого-либо точного аналога аграрному закону Харрингтона, и «Катон» не говорит нам, какие конкретные меры, кроме нежелательности монопольных прав для отдельных компаний и опасности тяжелого бремени государственного долга, необходимо принять для обеспечения равенства в торговом обществе. Если под «равенством» понимается только равное подчинение