res publica, то требуется (или можно) лишь вновь утвердить общественную власть – по Макиавелли, ridurre ai principii, а эту формулу, как оказалось, едва ли можно было понять более конкретно. Однако (если подходить к проблеме с другой стороны), поскольку публичная власть в сочетании с неравенством ведет к коррупции, а там, где коррупция, нет добродетели, то возрождение res publica в ее свободной от порчи форме легко отождествляется с возрождением добродетели. Поэтому призыв «Катона» к равенству, не содержа в себе никакой определенной программы, компенсирует этот недостаток моральным пафосом, и, хотя большей частью он лишь призывает народ, его представителей и должностных лиц к честности и независимости, не стоит видеть в этих воззваниях только нравственный смысл. Главное зло коррупции многие теоретики видели в том, что она нарушала равновесие конституции; возраставшая значимость процентов на капитал государственного долга искажала отношения между исполнительной властью, парламентом и собственниками, и призыв к добродетели и возрождению res publica мог стать программой восстановления конституционных отношений в том, что считалось их наиболее сбалансированной формой.
Однако «Катон» не являлся мыслителем-конституционалистом в строгом смысле, и в той мере, в какой он им не был, понятие добродетели скорее диктовало требование индивидуальной морали в политике. Прослеживая развитие этой темы, мы неоднократно сталкиваемся с утверждением, что обществу торговли присуща своя психология и что это усложняет стремление к добродетели и ее сохранению. Мировоззрение «Катона» чуждо земледельческой утопии, хотя в предисловии, написанном уже после смерти Тренчарда, Гордон сообщает: «Несмотря на то что он бережно относился к своим Владениям, он никоим образом не стремился их расширить»1146; читатель остается в полной уверенности, что обществу, основанному лишь на землевладении, свойственны варварство и вассальная зависимость, как в Польше или в шотландском Хайленд, и что нельзя преодолеть наиболее неприятные черты «готической» системы, если не добавить к сельскому хозяйству торговлю1147. Справедливо, что
при Начале и Основании Государств в особой Цене оказываются такие Качества, как грубая и неотесанная Доблесть, дикая и свирепая Жестокость и безоглядная Страсть к Свободе: им на смену приходят воинские Достоинства, прирученные Искусства и Науки, а также политические Знания и Навыки, необходимые, чтобы сделать Государство великим и грозным в глазах других Держав и чтобы сохранить Равенство, домашний Уют и Безопасность в своей Стране; наконец, когда все это достигнуто, наступает черед Учтивости, умозрительного Знания, моральной и экспериментальной Философии, а равно и других Наук и всего Сонма Муз1148.
Однако переход от нерафинированной добродетели к учтивости должен был свершиться и свершился при помощи торговли, и нас уверяют, что морская торговля не только может процветать лишь в условиях гражданской свободы, но и не представляет для нее опасности. Моряки, в отличие от постоянной армии, не угрожают республике. Добродетель и свобода защищают торговлю, а торговля обеспечивает свободу и учтивость1149. Впрочем, чтобы связать между собой добродетель и торговлю, потребовалась сложная цепочка рассуждений, и мы понимаем причину этой сложности, когда обнаруживаем, какое интеллектуальное усилие, в свою очередь, понадобилось, дабы осуществить переход от торговли как фантазии к торговле как более полной и упорядоченной реальности.
Совершенно точно, что к Торговле нельзя принудить; это недоступная и капризная Дама, завоевать которую можно только Лестью и Соблазном и которая всегда избегает Силы и Власти; она не отдает Предпочтения никаким Нациям, Группам и Условиям, а странствует и бродит по Земле, пока не обоснуется там, где найдет наибольшее Дружелюбие и самый теплый Прием; ей присущи такие Тонкость и Хрупкость, что она не в состоянии дышать Воздухом Тирании; Желание и Наслаждение так противны ее Природе, что она погибает от них, словно пораженная Мечом. Но если вы будете обходиться с ней нежно и любезно, она окажется благодарной и полезной Любовницей; Пустыни она превратит в плодоносные Луга, Деревни – в большие Города, Хижины – в Хоромы, Нищих – в Принцев; она сделает Трусов Героями, Олухов Философами; нити, сплетенные маленькими червячками, она обратит в богатейшую Парчу, Шерсть безобидных Овец – в Гордость и Украшение Королей, а новая Метаморфоза сделает из них вооруженные Отряды и надменные Корабли1150.
Однако это остров Цирцеи; предложив руку волшебнице, мы окажемся в мире колдовства и превращений и заплатим за это, признав, что нами управляют фантазии и страсти. «Катон» пространно объясняет, что людьми движет страсть, а не принцип1151 и что объекты наших надежд и страхов большей частью иллюзорны и фантастичны1152; людей обманывает и вводит в заблуждение звучание слов1153, и биржевые трейдеры – лишь один из типов злоумышленников, которые используют других в своих целях и развращают их образами ложных благ и ложного почета1154. Нельзя сказать, что причиной тому служат лишь свойственные человеческой природе слабости; это по сути своей «химера», и хорошие люди, как и дурные, должны обладать властью, какую приносит знание человеческих страстей1155. Риторика «Писем» сближается с языком Гоббса:
Когда мы говорим, что, если бы Нечто случилось, нам было бы спокойнее, мы можем или должны были бы иметь в виду лишь то, что нам было бы спокойнее, чем теперь. Но и в этом мы нередко обманываемся, ведь новые Приобретения влекут за собой новые Потребности, а воображаемые Потребности так же настойчивы, как и подлинные. Поэтому Желания иссякают лишь вместе с Жизнью, и только Смерть способна умерить эти Аппетиты1156.
Впрочем, идеал гражданской добродетели не уходит в прошлое. Хотя мы узнаем, что служить общему благу – само по себе страсть и что страсти называют благими, если они служат обществу, и дурными – если нет, с не меньшей ясностью утверждается:
Едва ли есть другая Страсть, которую можно назвать подлинно похвальной, когда ее средоточием является Общество и когда она делает его своим Объектом. Честолюбие, Алчность, Мстительность во многом становятся Добродетелями, когда направлены на общее Благополучие. Знаю, что Люди крайне редко и с большим трудом способны отделить свои Страсти от собственной Личности и Интересов, но такие Люди, безусловно, были. Таковы были Брут, Катон, Регул, Тимолеонт, Дион и Эпаминонд, равно как и многие другие древние Греки и Римляне; и надеюсь, что в Англии такие еще найдутся. Хотя и об общественных Делах люди размышляют с оглядкой на собственную Выгоду, все же, если они более думают об Обществе или о том, чтобы быть полезными Обществу, их по праву можно назвать добродетельными и достойными1157.
Здесь говорится о virtù как ее понимал Макиавелли, в том смысле, что гражданская мораль не всегда согласуется с человеческой, но тем не менее это подлинная классическая добродетель. Страсти предстают стремлениями к личным и частным благам – трактовка, знакомая нам по аристотелевской традиции в политике и этике; добродетель – страсть, которой присуще стремление к общественному благу и с которой страсти менее значительные могут соперничать, но которая при этом способна преобразовать их. А коррупция есть неудачная попытка трансформировать страсти или ее последствия. «Публика» (The Publick, res publica) в какой-то мере соответствует модели идеального правления в будущей политической теории Юма: средством или механизмом, направленным на то, чтобы побудить людей обдумывать долгосрочную, а не краткосрочную, перспективу, отождествлять свои личные интересы с общим благом, воздвигнуть здание разума и добродетели на фундаменте страсти. Однако, кроме того, оно гораздо менее двусмысленным образом, чем у Юма, выступает и как средство вывести людей из пещеры на солнечный свет, из области фантазии в область реальности. И герои древних политий не просто сформировались под воздействием этого механизма социализации; их добродетель была активной и подлинной, и ее можно назвать главным способом поддержания добродетели в других. Помимо нравственного примера добродетельного героя, перечисляются и другие средства предотвращения коррупции – и поразительно, насколько они созвучны античной и гуманистической традиции. Есть народ в качестве guardia della libertà; хотя в силу ограниченности своего опыта общественной жизни он склонен обманываться, доверяясь звучанию слов и несуществующим предметам, то обстоятельство, что народ сам не ищет власти, говорит о его незаинтересованности в том, чтобы плодить фантазии, развращающие других, а значит, можно надеяться, что со временем он поймет свое заблуждение1158. В свободном обществе, где опасность обмана в любом случае меньше, даже фантазии народа могут послужить на благо общества, ведь,
как справедливо замечает Макиавелли, когда Народ испытывает недовольство и предубежден против тех, кто им правит, нет ни Вещи, ни Человека, которые бы внушали ему страх1159.
В определенном смысле неравенство соотносится с равенством точно так же, как