fortuna – с virtus, и это с особенной ясностью показывает, что необходимое республикам «равенство» является, строго говоря, isonomia1160. Люди равны по природе в том смысле, что все от рождения одарены одними и теми же способностями, но фортуна несправедливо и капризно распределяет случайные блага этого мира, так что одни получают больше других. Это влечет за собой соперничество, зависть, жажду наживы, которые по-своему полезны для общества; этим же неравным распределением богатств фортуной обусловлено существование правящего класса, власть которого призвана сдерживать и ограничивать стремление к конкуренции, дабы оно не выливалось в крайности. Те, к кому фортуна более благосклонна, и те, кого она в чем-то обошла, по всей вероятности, контролируют и направляют страсти друг друга, чтобы они служили общему благу, а произвол фортуны постоянно требует от меня подтверждать мою добродетель, напоминая, что по крайней мере она не является даром случая.
Мы не можем получить от Природы больше Достоинств, чем другие Люди, но можем стяжать больше Добродетели, чем мы обычно приобретаем. Быть великим под силу не любому Человеку, но быть добродетельным под силу каждому: в этом отношении каждого Человека можно назвать равным другому, занимающего самое низкое Положение – тому, кто занимает самое высокое, а потому Люди могут быть равны не только по природе, но и с нравственной точки зрения1161.
Эти и другие подобные им факторы способствуют поддержанию добродетели в свободных обществах. Очевидно, что классическая республика с ее разделением властей и сменой должностных лиц – образцовая модель свободного общества и что «Древняя конституция» Англии подобна республике во многих отношениях – включая ротацию магистратов1162, – под которой авторы, по-видимому, подразумевали частые выборы в парламент (хотя ничего не говорится о том, что в 1717 году Тренчард выступил в поддержку Семилетнего акта1163). Однако важно, что дальше ход рассуждений меняется1164. Утверждается, что Англия при нынешнем положении дел не способна ни к какой другой форме правления, кроме ограниченной монархии, ибо имущество распределено таким образом, что существует влиятельная аристократия и занимающее выгодное положение духовенство, богатство и власть которых зависят от патронажа короны и одновременно ставят в зависимое положение других людей. Поэтому здесь отсутствует имущественное равенство, необходимое для существования республики в чистом виде (и даже, по всей видимости, республики, главой которой может быть король), а в отношениях между монархом и аристократией проявляется неослабная взаимозависимость, характерная для описанной Харрингтоном монархии «готического» типа. Поддержанию существующей системы способствуют силы, обычно отождествляемые с коррупцией: придворные, назначенцы, злоупотребляющие своим положением и действующие в интересах своих патронов, монопольные торговые компании. Впрочем, как уверяет «Катон»,
Если Обстановка в Англии в настоящее время действительно такова, а я считаю, что это не подлежит сомнению, нам ничего не остается, – и это лучшее, что мы можем сделать, – кроме как извлечь самое лучшее из нашей собственной Конституции, которая, если распоряжаться ею должным образом, прекрасно подходит, чтобы обеспечить всеобщую свободу, а также обезопасить Обладание Собственностью и приложить все возможные Усилия, чтобы они соответствовали другим Целям частной Добродетели, в той мере, в какой ее Природа способна вести ее к такому Предназначению1165.
Spartam – или скорее Venetiam – nactus es1166; англичане, по всей видимости, в конечном счете все же не унаследовали столь совершенного имущественного равенства, чтобы оно позволяло им практиковать в республике общественную, а не частную добродетель. Как следствие, они должны совершенствовать то, что имеют. Ограниченная монархия не является идеально уравновешенной республикой; она лишь балансирует между факторами, содействующими свободе и приводящими к порче, между собственностью и зависимостью, между исполнительной властью и парламентом, и этого вполне достаточно, чтобы обеспечить свободу и частную добродетель, предотвратив наиболее разрушительные проявления коррупции и фантазии. Эти строки написаны Тренчардом, и мы явственно различаем голос 1714–1719 годов; «старые» виги, примкнув к тори на базе идеологии «страны», из‐за эксцессов и крайностей Высокой церкви, которую последние поддерживали, оказались вынуждены принять систему, навязанную вигами из «придворной» партии1167, в рамках которой был утвержден Семилетний акт и которая теперь, после краха Компании Южных морей, шла к окончательному формированию сильного правительства во главе с Уолполом. Для авторов, принадлежащих к неохаррингтоновской традиции, это означало признать власть, державшуюся на патронаже и финансах, которую они никак не могли считать не подверженной коррупции; в такой системе невозможно восстановить чистоту какого-либо принципа. И принятие этой реальности означало принятие верховенства страсти и выгоды.
У обвинений, которые Тренчард и Гордон предъявляют миру коррупции и иллюзии, есть еще одна особенность, которая не должна остаться незамеченной. От картины ложного сознания спекулятивного общества1168, в котором люди, будто помешанные, гоняются за призрачным золотом, совершая манипуляции с ценными бумагами, они переходят к изображению других форм ложной чести и ложного сознания, обусловленных уже не избытком свободы, а избытком власти: мира абсолютной монархии, где люди и их ценности не просто подчинены власти автократа, но даже в собственных глазах существуют лишь по отношению к нему и его придворным1169; мира суеверия и религиозного культа, который есть не что иное, как описанное Гоббсом в четвертой книге «Левиафана» «царство фей», где людей держат в подчинении, заставляя их жить в призрачном мире нереальных сущностей и объектов1170. Отмеченный нами раньше негласный альянс «Левиафана» и «Республики Океании» по-прежнему актуален для этих неохаррингтонианцев. И власть суверена, и добродетель гражданина одновременно изгоняют фантазии и изображают вещи и людей такими, какие они есть, но если у Гоббса ложное сознание порождало мятеж, в республиканской традиции оно воплощается в коррупции. Людей, живущих фантазиями, используют в своих интересах люди, правящие за счет фантазий. Автократы, священники и биржевые трейдеры выступают здесь в качестве общего врага, и ход рассуждений, который мы проследили, наводит на мысль, что именно они и способствовали формированию такой теории. В «Персидских письмах», созданных примерно в одно время с «Письмами Катона» под сильным впечатлением от краха «Компании Миссисипи», Закон изображен в облике северного чародея, который продает мешки, наполненные ветром, убеждая людей, что это золото1171. Такие полномочия даны ему властью короля, чьи придворные живут и принуждают других жить в вымышленном мире, где нет ничего, кроме чести в значении репутации, которая сама по себе определяется отчасти распоряжением того или иного автократа, а отчасти взаимным обманом придворных1172. Придворный приравнивается к клирику, монаху и лжефилософу, и исследователи1173, анализировавшие те из «Персидских писем», где отстраненно рассказывается о трагедии в гареме Узбека, настойчиво утверждали, что королевский придворный сравнивается с евнухом, а испорченный гражданин – с отвергнутой женщиной, так что Монтескьё рассматривает проблему фантазии и коррупции в плоскости сексуальных отношений в классическом ойкосе (oikos). Если так, он, по-видимому, вообще отказался от того, чтобы искать virtus в браке (Мандевиль отметил в этом слове, происходящем от vir, корень, связанный с мужественностью); во всей книге мы встречаем лишь два случая идиллических отношений, один из которых основан на инцестуальной связи между братом и сестрой, а другой – на эротической сцене о связи женщины с несколькими мужчинами1174, и можно подумать, что Монтескьё окончательно разочаровался в экзогамии. Впрочем, как бы там ни было, очевидно, что противопоставление добродетели и ложного сознания могло служить основной для самых различных социологических теорий.
Важнее, пожалуй, то, что и «Катон», и Монтескьё прибегают к этому противопоставлению в контексте яростного антиклерикализма. Добродетельный человек способен сам отправлять свои обряды и делает это в рамках гражданского общества, а не частным образом; церковник, претендующий на исключительное право в этой сфере, наравне с солдатом, юристом и биржевым трейдером оказывается тем, кто пытается присвоить добродетель, которая в равной мере должна быть присуща всем людям, и – по крайней мере в случае трейдера – он может добиться этого, лишь внушая иллюзорные сущности уму тех, кого хочет обмануть и тем самым развратить1175. Тренчард и Гордон разделяли в этом отношении точку зрения Невилла, изложенную им в «Возрожденном Платоне»; вспомним и Харрингтона, республиканская теория которого совпадала с традицией индепендентов в стремлении урезать полномочия клириков до уровня гражданских чиновников. Здесь обращает на себя внимание явная перекличка между неохаррингтоновским республиканизмом начала XVIII века и деизмом. Не следует забывать и о Свифте с его «Мыслями приверженца Англиканской Церкви» (