Sentiments of a Church of England Man), но к республиканской традиции, помимо самого «Катона», принадлежали также Толанд, Болингброк, а во Франции – Анри де Буленвилье, пламенный участник антихристианского литературного подпольного кружка, который в своих «Эссе о знати» (Essai sur la Noblesse) и «Письмах о парламенте» (Lettres sur les Parlements) стремился приписать французской знати особую virtù, основанную на sang и epée1176, а не на свободном землевладении1177. Франко Вентури высказал предположение, что республиканские модели, особенно если говорить об Англии, оказали большее влияние на раннее Просвещение, чем принято считать1178, и в этой связи интересно отметить, что республиканизм и деизм в равной мере продолжали крестовый поход англичан и пуритан против духовенства, наделенного самостоятельной властью на основании jure divino.
Конечно, в преемственности между пуританизмом и деизмом существовал один значительный разрыв. Как мы видели, Харрингтон в своих рассуждениях придерживался – быть может, отчасти машинально – более ранней традиции, требовавшей соотносить республику с апокалиптическим моментом, и таким образом соответствовал другой традиции, множество примеров использования которой знает пуританизм. Апокалиптика пуритан была основана на пророчестве, о пророчестве писал в том числе и Гоббс; напротив, деизм и Просвещение в целом исходили из полного отрицания пророчества, откровения и иудаистского библейского мышления в целом. В том отношении, которое нас интересует, говорить о преемственности между пуританизмом и деизмом можно в том случае, если мы делаем акцент на следующих особенностях: тенденции к секуляризации, заключенной в самой апокалиптике, преобладании социнианских настроений над милленаристскими в наследии эпохи, которой предшествовал расцвет пуританства – Толанд помог опосредовать Мильтона и Харрингтона для мысли XVIII века, – и в исследуемом Тьювсоном переходе от представлений о Тысячелетнем Царстве к социальной утопии. Однако чем очевиднее преемственность английского республиканского деизма по отношению к пуританизму, тем больше внимания мы будем уделять тем аспектам, с точки зрения которых Англия являлась слишком модерной, чтобы нуждаться в Просвещении, и даже уже была вовлечена в конфликт с самой модерностью и ее последствиями, которые еще не наступили в других странах. Как в «Письмах Катона», так и в «Персидских письмах» мы находим осуждение неограниченной власти, клира и развратных спекуляций; но в странах, где абсолютная монархия и посттридентский католицизм были не призрачными угрозами, а реальностью, они не могли выступать в функции риторических украшений внутри аргументов против коррупции и порчи нравов, как это случилось в Англии. Если философы Просвещения пытались освободить светскую историю от авторитета священных книг, представители постмилленаристской социальной критики Августинского периода изучали влияние исторических изменений на гуманистическую теорию социальной личности, которая уже являлась исключительно светской. Далеко не одна только устойчивость средневековых и ренессансных теорий senectus mundi1179 – хотя они отнюдь не утратили своей силы – заставляла августинцев размышлять о коррупции народов, которую они по-прежнему представляли себе в рамках циклической модели1180; ими владела исключительно социальная и секулярная теория гражданской личности, черты которой наводили на мысль, что перемены, происходившие в обществе на протяжении нескольких столетий, постепенно расшатывали ее основания. Эти воинственные виги являлись проторуссоистами, были ближе к романтикам, чем к philosophes, которые их читали. «Старых» вигов, появившихся около 1698 года, можно, по всей видимости, назвать первыми левыми интеллектуалами, которые стали критиковать официальных лидеров своей партии за то, что те изменили собственным всецело секулярным принципам; поэты и сатирики, принявшие в 1730‐е годы сторону Болингброка – назовем ли мы их независимыми вигами или тори, – превратили сэра Роберта Уолпола в фигуру вдвойне символическую, для них – чудовище коррупции, а для нас – первого политика эпохи модерна, внушившего интеллигенции (intelligentsia), что политическая тактика и личность Уолпола подрывают моральные основы человеческого общества1181. Они говорили на языке гуманистов, враждовали с современностью, а их позиция содержала нечто от шестнадцатого столетия и нечто – от двадцатого. Должно было пройти некоторое время, прежде чем Просвещение, еще полное энергии, смогло преодолеть эту двойственность.
Английскому варианту «момента Макиавелли», как мы видели, присущи свои сложности экономического и психологического характера, которых мы не найдем у его истоков, во Флоренции. Наиболее выразительные формулировки их конституционных аспектов принадлежат Генри Сент-Джону, виконту Болингброку, и заключены в работах, написанных им в период между первым и вторым изгнанием – куда он оба раза отправился по своей воле, – когда он решил организовать в прессе и памфлетах кампанию против политики Уолпола, используя при этом язык, непосредственно перекликавшийся с риторикой 1698–1702 и 1711–1714 годов1182. Программа партии «страны» – частые парламентские выборы, исключение тех, кто злоупотребляет должностными полномочиями, наличие земельных владений как обязательное условие членства в палате общин – сформировалась в борьбе с политикой Дэнби в 1675 году и вылилась в кампанию против масштабных военных действий и ущерба, который они наносили правительству и бюджету. После полного поражения партии тори в 1714 году несколько последующих правительств, состоявших из вигов, не оспаривая решения прекратить участие в европейских военных кампаниях, выстраивали политический курс, известный как «рост олигархии»1183. Для него были характерны сильная и устойчивая исполнительная власть, представленная монархом-протестантом и парламентом, и стабильное снижение политической конкуренции; в число используемых средств входили нечестные выборы, принятие Семилетнего (вместо Трехлетнего) акта, продлевающего срок полномочий парламента, и система политического управления, в которой патронаж играл заметную, если не первостепенную роль. Кроме того, этот курс предполагал сохранение банков и фондов, которые были созданы ради финансирования военных действий и противники которых, считая их коррумпированными, видели в продолжении их существования в качестве постоянного элемента государственной структуры исполнение самых мрачных пророчеств. И скандал, которым сопровождался крах Компании Южных морей, нисколько не уменьшил этих опасений. Таким образом, лексикон идеологии «страны», сложившийся за полвека до того, оставался актуальным, включая понятия постоянной армии и биржевых трейдеров. И хотя правительство во главе с Уолполом явно стремилось к сохранению мира, Болингброк и Палтни в своем журнале «Кудесник» при поддержке писателей такого масштаба, как Поуп, Свифт, Гей, Арбетнот и Филдинг, нападали на него, прибегая к той же риторике, которая использовалась против выступавших за ведение войны политических группировок в эпоху Вильгельма и Анны, и представляли Уолпола как прямого исторического преемника и продолжателя этой традиции.
Идеология партии «страны» всегда была направлена на то, чтобы настроить провинциальных дворян и их независимых представителей в парламенте на борьбу с действующей администрацией, и используемая для этого риторика добродетели неизменно оставалась в той же мере политической, в какой и моральной. Поэтому она, конечно, хорошо вписывалась в античную традицию. Как мы знаем, аристотелевская полития, модель, ключевая для всего гражданского гуманизма, подразумевала одновременно распределение политических функций и властей и сотрудничество различных видов добродетели, а сами слова virtus и virtù использовались для обозначения мощи или силы, равно как и определенного морального качества. Болингброк, как и все представители идеологии «страны», использовал эту двойственность, пытаясь разрешить главную стоявшую перед ним дилемму: принимая политические последствия Славной революции 1688 года, он категорически отвергал разлагающие, на его взгляд, последствия неотделимой от нее финансовой революции – и нашел решение, само по себе восходившее к ключевому противоречию «Ответа Его Величества на Девятнадцать предложений обеих палат парламента». Из этого документа, в котором формулировалось авторитетное учение о том, что Англия пользуется сбалансированной конституцией, невозможно было понять, составляют ли король, лорды и общины – представлявшие классических одного, немногих и всех – партнерство в одной функции, поддерживая баланс в законодательном процессе, партнерство между носителями нескольких функций и полномочий в рамках более широко определяемого процесса управления, или партнерство между обладателями различных социальных добродетелей внутри политейи (politeia) или res publica. Как нам известно, необходимость разграничивать эти возможные значения баланса и партнерства по-настоящему возникла, лишь когда важную роль стало играть понятие законодательства.
С тех пор как Шефтсбери первым выступил с критикой монархии и ее приверженцев, подкупающих палату общин, эта риторика оставалась актуальной для нападок на «исполнительную власть» (или «министров»), стремившуюся поставить «законодательную власть» (или «представителей») в зависимое или подчиненное положение и таким образом нарушить «равновесие», что могло иметь не менее серьезные последствия, чем в 1642 году; однако основополагающая двусмысленность сохранялась. Когда бы ни возникал конфликт между королевской прерогативой и парламентом, риторика равновесия использовалась в своем функциональном смысле и обвиняемая сторона осуждалась за присвоение не принадлежащих ей полномочий. Но когда – как все чаще происходило – речь шла о патро