наже и коррупции, исполнительной власти ставили в вину не столько превышение своих конституционных полномочий, сколько то, что она ставила участников законодательного процесса в личную и коррупционную зависимость от короны и подведомственных ей финансовых ресурсов. Хотя это можно назвать важным шагом от риторики функции к риторике добродетели, резкой границы между ними никогда не существовало и они тяготели к слиянию. Даже в становлении концепции «процента на капитал», которую историки обобщенно называют «новой формой собственности», в то время видели растущее «влияние короны», таким образом умножавшей и число тех, кто от нее зависел, и их состояния. Однако в результате опасность, которой подвергалось равновесие конституции, и расширение полномочий исполнительной власти считались угрозой для общества и морали, о которой мы уже говорили. Нарушать равновесие по-прежнему означало коррумпировать добродетель.
Одна из более интересных гипотез Болингброка о современной истории заключалась в том, что на смену опасности, которую представляла королевская прерогатива, пришла опасность коррупции1184, и это неохаррингтоновский по своей сути аргумент. Тем не менее он продолжал объединять языки функции и морали и таким образом оказывать влияние на мысль Монтескьё, а через него – на отцов-основателей США. Речь идет о знаменитой проблеме «разделения властей»1185. Время от времени Болингброк использовал терминологию, позволявшую, по-видимому, предположить, что король, лорды и общины выполняли отдельные политические функции, которые можно различать как исполнительные, судебные и законодательные, и что равновесие в государстве обеспечивала способность двух из этих элементов контролировать третий. И поскольку считалось важным помешать им подчинять себя друг другу, следовало во что бы то ни стало сохранять «независимость» каждого. Несмотря на все сложности применения этой модели к британской государственной системе, возможно, именно под влиянием Болингброка Монтескьё1186 отдал предпочтение триаде исполнительной, судебной и законодательной властей перед дуализмом функций, присущих немногим и многим, – deliberazione и approvazione у Гвиччардини, «обсуждение» и «результат» у Харрингтона, – которые, как настаивали теоретики, ориентировавшиеся на венецианскую модель, нельзя смешивать, что и было разделением властей в строгом смысле слова. Болингброк немедленно подвергся нападкам в прессе со стороны своих противников – о которых мало что известно и возможности которых в значительной мере недооценивались – за химеричность сформулированной им теории конституции. В итоге сам он вскоре признал, что британское правление не раскладывается на три абсолютно разных вида власти. Он согласился, что король, лорды и общины сообща участвовали в политической деятельности, связанной как с законодательством, так и с правительством, и настаивал, что под «независимостью» подразумевал не строгое разделение полномочий, а устранение «всяческого влияния, прямого или косвенного», которое один из трех элементов мог оказывать на любой другой1187. Если спор не должен был вновь пойти по тому же кругу – как это часто происходило и происходит по-прежнему, – то следует предположить, что Болингброк возражал не против посягательства одного элемента на функции другого, а против коррупции, имевшей место, когда «косвенное влияние» ставило представителей одного правительственного органа в личную зависимость от другого, то есть речь шла уже не о функции, а о морали. Существует множество подтверждений тому, что современники истолковали его слова именно так.
Однако избавиться от двусмысленности оказалось не так легко. Утверждая, что наличие трех независимых властей в стране было нелепостью, противники Болингброка не просто возвращались к актуальному для XVI или XVII столетия спору о суверенной власти и смешанной форме правления, хотя их аргументы перекликались с традицией, восходящей по меньшей мере уже к Свифту и его «Рассуждению о знати и общинах» (Discourse of the Nobles and the Commons). В этом сочинении высказывалась мысль, что каждое правление должно располагать решающей, абсолютной и не подлежащей контролю властью, но что носителем ее вполне может быть сложно устроенный орган (подобный королю-в-парламенте). На самом деле, они возвращались к точке зрения «Ответа на Девятнадцать предложений» или «Покорнейшей петиции и совета», сторонники которой полагали, что принципы уравновешенного правления существуют в системе смешанной парламентской монархии, в противовес которой Харрингтон говорил о необходимости республики в чистом виде. Отметим, что Монтескьё, несмотря на принятие им тезиса о разделении властей, фактически согласился с их позицией, когда заявил, что Харрингтон создал вымышленное правление, имея перед глазами реальное, где было все, что ему требовалось1188. Однако, кроме того, противники Болингброка утверждали то, на что уже как минимум намекал «Возрожденный Платон» и что более открыто признавалось в «Письмах Катона»: парламентская монархия, в которой король, лорды и общины должны работать сообща, не устояла бы без патронажа или «косвенного влияния». Отправной точкой для такого рассуждения могло послужить переосмысление английской истории с позиций неохаррингтоновского подхода: в феодальном обществе владение землей на правах вассала и несение соответствующих обязанностей в совокупности ставили свободных людей в зависимость от их сеньоров, но, коль скоро собственность уже не заключала в себе никакого элемента зависимости, нечто должно было прийти на смену исчезнувшим liens de dépendance1189. Тренчард, возможно, надеялся, что благодаря подлинному имущественному равенству когда-нибудь отпадет необходимость даже в смешанной монархии, но авторы ряда написанных в 1740‐е годы работ1190 явно стремились закрепить новые отношения зависимости взамен прежней аналогичной системы, основанной на феодальном владении землей. Это было осознаваемое современниками следствие принятия необходимости парламентского суверенитета.
Донато Джаннотти с интересом следил бы за развитием этого спора, вспоминая собственные попытки наделить один из трех компонентов правления poca dependenza1191 от двух других; даже Болингброк однажды или дважды обмолвился, что для сохранения правления в этом несовершенном мире необходимо не только равновесие сил, но и их субординация1192. Однако в обстановке XVIII века показать, что зависимость и влияние могли означать нечто кроме коррупции, представлялось еще более затруднительным, чем даже во Флоренции. Человек, живший в ожидании платы за свои гражданские действия, был творением страсти, а не добродетели, и по определению существовал без качества, необходимого для сопротивления дальнейшей деградации. Поэтому Болингброк, практические аргументы которого оказались слабыми, когда речь шла о полном устранении патронажа из политической жизни, старался найти все больше средств к восстановлению добродетели. Как следствие, он по-прежнему держался за такие ключевые для программы партии «страны» элементы, как частые – а не раз в семь лет – выборы в парламент, устранение продажных чиновников и ликвидация постоянной армии. Кроме того, ясно, что одной из причин, в силу которых он подчеркивал независимость трех частей правления, выступало стремление придать классической модели по возможности формализованный вид и таким образом наделить конституцию «принципами», к которым можно было бы «возвращаться», – наиболее ренессансный способ восстановить добродетель. Даже в этом отношении в своих более поздних сочинениях Болингброк демонстрировал определенную двусмысленность1193, но в период выхода «Кудесника» принципы, основанные на исторической реальности, стали для него одним из ключевых постулатов. Его концепция строилась во многом на идеализации «готического» общества, позволявшей открыть сбалансированную структуру «Древней конституции». Но и здесь его противники – Кук и Арналл в «Лондонском журнале», лорд Херви в своем «Анализе и сопоставлении свободы в древние и новые времена» (Ancient and Modern Liberty Stated and Compared) – выступили с резкой критикой, настаивая, в традициях Брэди и Дефо, что в беспокойном мире баронов и вассалов отсутствовала восходящая к древности свобода, равно как и принципы, к которым следует вернуться1194. Болингброк в свое время проиграл в борьбе с этой высокомерной риторикой, однако факт остается фактом: авторы, выступавшие в поддержку Уолпола, утверждали мир динамичной истории, где не было ни принципов, ни добродетели и где людьми двигали выгода и страсти, которые делали их такими, какими они в настоящий момент являлись.
Дихотомия добродетели и выгоды объясняет также, почему Болингброк – и эпоха в целом – оказался неспособен сформулировать удовлетворительную теорию партии. Современным людям кажется более или менее очевидным, что враждующие политические группировки могут в целом работать на благо политической системы, но мыслителям Августинской эпохи, которые еще в значительной мере держались аристотелевской традиции, казалось далеко не очевидным, каким образом какая-либо группа, преследующая свои частные интересы, могла в чем бы то ни было содействовать общему благу, а раз так, в ней следовало видеть лишь клику, толкающую своих членов к новым крайностям алчности и безумия и отбирающую у них ту добродетель, или сознание общего блага, которой могут обладать только личности, а не группы. В обществе, подобном макиавеллиевскому Риму, где отношения между сословиями выстроены неподобающим образом, преимущество может быть на стороне партии, воплощающей добродетели, или «принципы», знати или народа; и где само общее благо находилось под угрозой, могла существовать (выражаясь языком Цицерона) партия добрых людей, боровшихся за его сохранение, и группировка дурных людей, противостоявших ему