Questa ci esalta, questa ci disface1243. Добродетельная, или социально здоровая, личность разрушается, даже в момент, когда она создается.
На примере Шотландской школы мы можем видеть, как момент Макиавелли стал моментом в диалектическом процессе. Теперь существовала теория истории, показывавшая, как добродетель выстраивается и уничтожается из‐за разрастания самого общества; живущий во времени образ кентавра, который использовал Макиавелли, стремясь показать, что хотя человек был по природе zōon politikon, он никогда полностью не мог стать самим собой. Существует связь между утверждением Макиавелли, что республики никогда не приходили к полной устойчивости или к совершенной добродетели, и тем фактом, что основанная на коммерции политическая теория все чаще демонстрировала резкое разделение общества на тех, кого прогресс обогащал, и тех, кого он обеднял, и при этом оправдывала правление как необходимое зло в мире специализации и классовой борьбы. Момент являлся диалектическим в том смысле, что, хотя возможно было представить точку баланса, когда силы, содействующие развитию добродетели, и силы, подрывающие ее, находились в равновесии, историческая структура этой теории убеждала, что занимать такое положение они могли лишь кратковременно. Когда Фергюсон, рассуждая о гражданине, сводил его к представителю клана, он прекрасно понимал, что объяснить появление гражданина можно лишь прогрессом и эмансипацией из того мира, откуда происходил представитель клана. Противоречие составляло здесь самую суть, и не существовало золотого века, в который люди могли бы вернуться. Превращение иррациональной fortuna в позитивную и прогрессивную коммерцию не изменило характера момента, когда добродетель и фортуна противостояли друг другу.
Однако в диалектику вовлечены две стороны, особенно если речь идет о прогрессе и деградации, и, конечно, можно написать историю Шотландской школы, сделав акцент почти исключительно на тех аспектах ее мысли, которые считаются прогрессивными (она стремилась показать, как коммерция и специализация сформировали общество и культуру) или консервативными (она пыталась продемонстрировать, как можно сгладить конфликт между прогрессом общества и отчуждением личности или удержать их в равновесии, которое бы почти не вызывало раздражения у каждой из сторон). Шотландская мысль обычно не являлась утопической в том отношении, что показывала, как силы прогресса в конечном счете преодолевают силы распада – она не давала окончательного ответа на проблему личности и общества, – но и не оказалась подавлена трагическим чувством исторического противоречия. Нет ли, если учитывать противопоставление Афин Спарте или Риму, скрытой иронии в том, что Эдинбург в годы его расцвета называли «современными Афинами»? Но если мы сделаем вывод, что шотландские философы рисовали будущее, в котором прогресс и коррупция могли сосуществовать на протяжении долгого времени, важно понимать, было ли временнóе измерение этого будущего только случайным и секулярным – в том смысле, что не существовало ничего, кроме враждующих социальных сил, и окончательного разрешения конфликта между ними не предполагалось. Или же оно являлось отчасти апокалиптическим, в том смысле, что в конце концов следовало ожидать несомненного упадка и уничтожения любого человеческого общества, но что человек своими усилиями, если обстоятельства будут благоприятствовать тому, может отсрочивать его почти бесконечно. Однако в обоих случаях Жан-Жак Руссо – приезд которого в Шотландию, подготовленный Юмом, в силу психологических причин так никогда и не состоялся – явился бы гостем, который обвиняет пригласивших его хозяев и собратьев, параноидально заявляя, что между личностью и обществом действительно есть напряжение, чреватое апокалиптическим потенциалом, что апокалипсис уже пришел в своем собственном лице и что, если подумать, он, очевидно, присутствовал еще с момента появления человеческого общества.
Руссо был Макиавелли XVIII века, поскольку резко и скандально вскрывал противоречие, с которым другие пытались сжиться1244. Если представители Шотландской школы полагали, что у людей в обществе есть шансы в той или иной мере разрешить спор между добродетелью и культурой, роль Руссо заключалась в том, чтобы настаивать: это противоречие невыносимо в каждый момент существования каждой отдельной личности и так есть и было всегда в истории общества. Поскольку по природе своей общество облагораживало человека, а затем посредством тех же механизмов приводило его в смятение и отчуждало, нет такого мгновения в прошлом, настоящем или будущем, которое бы не сопровождалось этим двойным процессом. Весь проект общества был по своей природе необходимым и саморазрушительным. Эта идея произвела впечатление, во многом схожее с тем, какое произвело заявление Макиавелли о разрыве между гражданскими и христианскими ценностями; как и в случае с Макиавелли, потребовалось время, чтобы распознать необычайную силу интеллекта, сделавшую Руссо одним из величайших классиков гуманистической традиции. Он исследовал тему отчуждения личности с такой полнотой, что, пожалуй, не осталось никакого иного прибежища, кроме как встать на моральную и идеалистическую точку зрения, согласно которой личность воплощала в себе и пыталась примирить противоречия истории, – направление мысли, которое у Маркса соединилось с анализом социальных последствий разделения труда, начатым шотландскими мыслителями. Однако эта история выходит за рамки нашей книги. Настоящее исследование гражданского идеала личности и последствий его артикуляции должно завершиться его последним великим домодерным расцветом, произошедшим в американских колониях, и его влиянием на американское восприятие личности и истории.
Глава XVАмериканизация добродетелиКоррупция, конституция и фронтир
В 1960‐е годы появился ряд значимых научных исследований, резко изменивших наши представления о настроениях революционного поколения в Америке1245. Они показали, во-первых, что интеллектуальные движения, приведшие к революции, предполагали кардинальное переопределение языка и направленности английской оппозиционной мысли; во-вторых, что, благодаря этому, как мы уже знаем, представления революционеров были укоренены в аристотелевской и макиавеллиевской традиции, которой посвящена эта книга; в-третьих, что опыт Войны за независимость, а затем и создания конституции требовал дальнейшего пересмотра этой классической традиции, а в некотором смысле – и отступления от нее. Американская революция, в глазах историков более старшего поколения олицетворявшая разрыв с прежним миром и его историей с позиций рационализма или натурализма, состояла, как оказалось теперь, в сложных отношениях с историей культуры Англии и Ренессанса и с той линией мысли, которая изначально усматривала противоречие между человеком политическим и его собственной историей. К моменту революции этот язык использовался в качестве ранней формы выражения конфликта с современностью. Теперь можно исследовать историю американского сознания с точки зрения проявлений классической республиканской проблематики.
Прежде всего следует сказать, что политическая культура, сложившаяся в колониях в XVIII веке, обладала всеми чертами гражданского гуманизма неохаррингтоновского толка. Англоязычная цивилизация, по-видимому, действительно представляет картину различных вариантов этой культуры: английского, шотландского, англо-ирландского, новоанглийского, пенсильванского и виргинианского, если ограничиться только этими примерами, – на территориях, расположенных вдоль берегов Атлантического океана. Вигский канон1246 и неохаррингтонианцы, Мильтон, Харрингтон и Сидней, Тренчард, Гордон и Болингброк, наряду с греческими, римскими и ренессансными классиками этой традиции вплоть до Монтескьё, составляли главные литературные авторитеты этой культуры. С ее ценностями и понятиями мы уже хорошо знакомы: это гражданский и патриотический идеал, в рамках которого личность основывалась на собственности, совершенствовалась в гражданской жизни, но всегда испытывала угрозу коррупции; правление парадоксальным образом выступало источником коррупции и прибегало к таким средствам, как патронаж, межпартийная рознь и создание фракций, постоянная армия (в противовес идеалу гражданской милиции), официальная иерархия церкви (в противовес пуританской и деистической разновидностям американской религии) и одобрение «процента на капитал» – хотя критиковать последнее отчасти мешало стремление к расширению доступности кредита, характерное для колониальных поселений. Неоклассическая политика поддерживала этос элиты и риторику вертикальной мобильности, чем объясняется особая культурная и интеллектуальная однородность отцов-основателей и их поколения. Не все американцы воспитаны в этой традиции, но (по-видимому) не существовало иной традиции, в которой можно было бы воспитываться в это время.
Поэтому, как полагали Бейлин и другие, идеология английской оппозиции XVIII века действовала одновременно как сдерживающая и побудительная сила в интерпретации американской революции. Она содержала в себе многие идеи, близкие философии Макиавелли, которые оказались самоосуществляющимися. Коррупцию, угрожавшую гражданским основаниям личности, невозможно искоренить иначе, кроме как личной добродетелью, а потому, если не принять своевременных мер, ее влияние быстро станет необратимым. Когда министры в Вестминстере – в министрах, как правило, видели корень почти всех зол – перешли к действиям, в которых можно усмотреть посягательство на колониальные свободы, разоблачать их казалось естественным, прибегая к той же риторике, которая в свое время использовалась для борьбы с «вигской хунтой» и Уолполом, тем более что враги Бьюта и друзья Уилкса уже использовали этот язык в высказываниях против правительства Георга III. Однако, как только в Америке заговорили о коррупции, ситуация быстро вышла из-под интеллектуального контроля. Если источник разложения находился по ту сторону Атлантики, правительство и (следовательно) общество, которые пытались его насаждать, сами были безнадежно развращены. Как следствие, добродетели и личностной целостности каждого американца ныне угрожала коррупция, исходившая теперь от внешнего, чужого источника, зависимость от которого американцы прежде считали безопасной. В языке зазвучала параноидальная нота, которая обычно возникает, когда люди в силу логики их собственной интеллектуальной ограниченности приходят к