выводу, будто злые силы организуют заговор против внутренних моральных принципов, на которых основана цельность их личностей; лишь дьявольскими происками можно объяснить действия, каждое из которых, казалось, еще больше нарушает принятые порядки, чем предыдущее1247. Добродетель, однажды оказавшись в опасности, вынуждена искать поддержки у самой себя, и американцы не видели никакого другого выхода, кроме rinnovazione и ridurre ai principii, возвращения к основополагающим принципам британского правления или – учитывая, что в нем теперь усматривали семена его же собственной порчи, – конституции республики как таковой, кроме попытки воссоздать ту форму правления, при которой добродетель была бы свободна и вне опасности. Так американцы повторяли, но уже на практике, мысленные эксперименты Нидхэма и Харрингтона, отвергая парламентскую монархию в пользу английской версии vivere civile, и вплоть до этого предела – который она скоро перешагнула – революция оказалась парадигматически задана в качестве эксперимента в русле того, что Кун назвал «нормальной наукой».
Хотя добродетель и коррупция сами по себе составляли замкнутую и жесткую схему, они могли функционировать таким образом лишь в отсутствие какой-либо другой модели. В Британии, как мы видели, существовала «придворная» идеология, менее разработанная и распространенная, чем идеология «страны». Впрочем, с одной стороны, она позволяла противникам Болингброка эффектно парировать некоторые его обличения, с другой – оказалась развита Юмом и его преемниками до сложной и амбивалентной философии истории. В основе ее лежало не простое противопоставление добродетели и коммерции, а осознание их взаимопроникновения, как в случае с землей и денежным обращением, властью и свободой; мы видели, что еще в 1698 году создатели идеологии «страны» признавали справедливость этого утверждения, хотя и делали из него разные выводы. Более того, в Британии «Двор» и «Страна» сами существовали в симбиозе, и дворяне «Страны» никогда не были настолько радикально независимыми, какими им хотелось бы казаться1248. Государственные ценные бумаги, армия и занимающаяся патронажем исполнительная власть служили элементами реальности, так же как и собственность, делавшая людей добродетельными, в этой своей способности отчасти опиралась на механизмы торговли и колебания ставок по кредитам; и хотя трудно отрицать развращающее воздействие подобных явлений, так же сложно не признать, что в мире коммерции должна существовать добродетель, а в мире воплощенной истории – ценности. Политическая независимость джентри заключалась в их способности влиять на эти процессы, сглаживая и сдерживая то, что иначе могло нанести ущерб их независимости; и вероятность конечной катастрофы уравновешивалась возможностью без конца ее отсрочивать. Доктрина парламентской монархии, утверждавшая, что исполнительная власть и выборное представительство могли сосуществовать, признавая при этом, что патронаж оказывался до некоторой степени необходим для достижения практических результатов, была одним из типов реакции на такое видение политики, равно как и учение Юма, что власть и свобода, эгоизм и альтруизм, страсть и разум находятся между собой в сходных отношениях конфликта и симбиоза. Английским и шотландским теоретикам не удавалось избавиться от мысли об окончательной угрозе коррупции, однако в основном они освободились от болезненного ощущения езды на колесе [Фортуны], в любой момент грозившей обернуться катастрофой.
В колониях восприятие действительности в гораздо большей мере было пронизано ощущением непрочности, и объяснить это отчасти можно тем, что они составляли «Страну» без «Двора»; они не сталкивались напрямую с модерным правлением как силой, с которой следовало так или иначе уживаться; созданные модерным правлением на расстоянии, они не вступили с ним в непосредственный симбиоз. Чем стремительнее росла их видимая независимость, тем сильнее они ощущали, что их добродетель принадлежит им самим, но чем более активно было правление, в котором они не принимали непосредственного участия, тем больше им казалось, что их независимости и добродетели грозит сила, которую они могли назвать только коррупцией; и, как научили их Макиавелли и «Письма Катона», коль скоро они не доверяли правлению, всякое событие могло вызывать у них опасения. Тирания и в самом деле чудилась им «в любом резком запахе». Трактовка, предложенная Бейлином и Вудом, совершенно вытесняет интерпретацию Бурстина и Харца, считавших, по-видимому, что в Америке отсутствовала идеология, ибо она могла появиться лишь в результате характерных для Старого Света социальных конфликтов, которые не распространились по ту сторону Атлантики1249. Как мы теперь видим, модерное и эффективное правление перенесло на американскую почву страх перед самой модерностью, современным идеологическим выражением которого служила чувствительность к угрозе добродетели со стороны коррупции.
Америка была основана путем создания новых колониальных поселений, но обеспечила свою безопасность за счет завоеваний. Предпринятые британским правительством шаги, послужившие импульсом к началу классического революционного процесса, составляли часть реорганизации, которая последовала за Семилетней войной. В этой войне Британия одержала победу в Северной Америке и Индии; ее торговая, морская и колониальная власть существенно расширилась, и в ней стали видеть гигантскую империю. Согласно всем правилам классической республиканской риторики, это был оптимальный момент, чтобы высказать предостережение в связи с возможным повторением судьбы Рима, который от республиканской формы правления перешел к деспотизму, поскольку завоевания превратили его в империю, богатство которой развращало граждан и могло распределяться лишь цезарем; но хотя в Британии и звучали подобные предупреждения, они были направлены главным образом против предполагаемой деятельности тех, кто наживал состояние в Ост– или Вест-Индии, чье движимое богатство могло возбудить в них новый интерес к «проценту на капитал» и поставить под контроль парламент путем скупки избирательных округов1250. Завоевание внутренней речной системы Северной Америки вызвало меньше таких опасений и, по-видимому, уподоблялось той прибыльной, но еще не развращающей войне на море, которую представители партии «страны» считали более предпочтительной, чем сухопутные столкновения в Европе; граф Четэм счел особо необходимым выступить в парламенте, защищая участие в сухопутной войне на стороне Ганновера и Пруссии. Однако для американцев открытие того факта, что имперские завоевания, обезопасившие их от иноземных врагов и коренных жителей, угрожали им коррупцией, исходившей от их собственного правления, оказалось явным и неожиданным парадоксом. В подобных обстоятельствах риторика, отсылавшая к республике и Цезарю, была вполне уместна и активно использовалась1251; и все же не были ли американцы, даже в их собственных глазах, системой колоний, которая расширяла границы империи, а вовсе не республики?
Впрочем, важно отметить, что понятие «империя» в макиавеллиевской традиции могло употребляться в нескольких значениях. С одной стороны, причиной коррупции в Риме стали завоевания, а значит, империя; и такое употребление было и остается нормальным в плане разграничения между республикой и «империей» как правлением principes, на смену которым позже пришли imperatores. С другой стороны, римляне обладали imperium, то есть властью над другими народами, которую они приобрели, будучи, по Макиавелли, республикой, стремящейся к расширению, и практикуя макиавеллиевскую virtù. Следует ли в конечном счете считать успешную практику virtù причиной коррупции? Макиавелли в целом отвечал на этот вопрос утвердительно, а приверженцы неохаррингтоновского подхода отождествляли упадок республики с торговой империей, которая в современную им эпоху порождала финансовый мир и профессиональную армию. Но парадокс Августинской эпохи отчасти состоял как раз в том, что к такой военной и финансовой деградации вела, как считалось, сухопутная война в Европе, тогда как война на море и в колониях служила частью virtus Страны, не подверженной коррупции. Океания Харрингтона «диктовала законы морю», стремясь колонизировать другие страны, почему и стала свободной от порчи расширяющейся республикой, и американцы, устремлявшие взор по другую сторону Аппалачей, могли – прибегая к геноциду, над которым они мало задумывались, – разделять эту точку зрения. Даже если империя в конечном счете должна разложиться, существовал исторический круговорот различных форм правления (anakuklōsis), в котором свободолюбивые воины – греки, римляне и готы – завоевывали империи своей доблестью и владели ими, пока та сохраняла свою силу. Такой взгляд, на который указывала теория угасания и возрождения virtù у Макиавелли в соединении с доктриной translatio imperii, помогает понять вольность, с которой американцы в любой из периодов национальной истории говорили об «империи», принадлежавшей жителям в долинах Огайо и Миссисипи. Дабы принять себя такими, какими они были в силу обстоятельств основания и предыстории своего государства, им крайне требовалось представление об империи, совместимой с добродетелью.
Уже в 1725 году Беркли в знаменитой последней строфе своих «Стихов о будущем искусств и наук в Америке» (Verses on the Prospect of the Arts and Learning in America) сформулировал американскую версию translatio imperii:
Westward the course of empire takes its way;
The four first acts already past
A fifth shall close the drama with the day;
Time’s noblest offspring is the last1252