persona, если не собственной индивидуальности, и теоретики республиканского гуманизма, которых прежде всего интересовало утверждение нравственной личности в гражданском действии, имели основание спросить: не исключало ли понятие представительства добродетель? Как я могу поручить другому быть добродетельным вместо меня, за меня и под моей личиной? Конечно, в основе моральной теории Гоббса и в самом деле лежало утверждение, что лишь когда человек станет способен воспринимать чужие действия, как собственные, у него появится способность к гражданской морали1266, но zōon politikon, существо, гражданское по своей природе, должно действовать без посредников, в своем собственном лице. Руссо, неоднозначный с точки зрения классической традиции философ, считал, что в самом по себе выборе представителя добродетели не заключалось, а потому народ, которым правили выбранные им самим полномочные представители, не был свободен1267.
Традиция «страны» в английской политике – опиравшаяся отчасти на республиканскую теорию Харрингтона, в которой ротация должностей служит гарантией, что люди принимают участие в управлении государством лично и поочередно, а не через представителей, – внесла существенный вклад в переосмысление Англии как республики, указав, сколь важно, чтобы парламент избирался на краткий срок. Предполагалось, что народ, обладая собственностью и независимостью, по определению добродетелен, тогда как его представители постоянно подвергались соблазнам власти и порока; поэтому необходимо, чтобы представители регулярно возвращались к тем, кого они представляли, и добродетель таким образом обновлялась (ridurre ai principii), при необходимости – за счет выбора новых представителей. Добродетель выступала деятельным принципом, и, избирая новый парламент, народ проявлял ее в действии и выполнял роль более значимую, нежели та, что приписывал ему Гоббс. Впрочем, теперь трудно было определить, составляли ли избиратели одно из сословий республики (как многие в классической теории), а избранные – другое (классические немногие), отношения между которыми следовало оберегать от коррупции, или же избранные, по сути, являлись только слугами, управляющими, министрами, которых почти по определению следовало считать продажными. Если верно последнее, то их необходимо рассматривать как депутатов, которые действовали на основании предписаний и которых можно было отозвать, однако сложность заключалась в том, что связи между ними и их избирателями в этом случае уже нельзя расценивать как основанные на добродетели отношения между равными гражданами. В эти кризисные для Америки годы Бёрк предлагал бристольским избирателям считать, что они избрали представителя, дабы тот действовал на благо всего королевства и играл ту роль, которой сами они играть не могли. Поэтому он полагал, что они должны придерживаться его точки зрения на общее благо, даже когда она противоречила их собственной1268. Они могли не менее правомерно выражать свое суждение, если в конце срока принимали решение не переизбирать его, но им не следует пытаться воспрепятствовать ему или отозвать его. Это отношение является классическим отношением немногих со многими, добродетельным в том смысле, который восходит к Аристотелю. Каждый имеет свое суждение, свой способ устанавливать различения и уважает мнение другого.
В Америке эпохи революции все больше укреплялось мнение, что выборные представители – это весьма продажные депутаты, которые должны подчиняться определенным предписаниям и которых можно отозвать, однако Мэдисон, по-видимому, склонялся к точке зрения Бёрка, полагавшего, что их роль – это роль немногих, а их посты по возможности надлежит занимать людям, принадлежащим к аристократической элите1269. Оставался, впрочем, еще один важнейший вопрос, поставленный Руссо. Учитывая, что природная аристократия не сформировалась и едва ли уже могла сформироваться в процессе выборов, достаточно ли только акта избрания представителя и самих отношений между представителем и избирателем, чтобы обеспечить добродетель? Для некоторых федералистов ответ был заведомо очевиден. Без природной аристократии народ не мог стать добродетельным; если она не сформировалась, это, скорее всего, свидетельствовало, что народ уже коррумпирован; поэтому правление превращалось в систему Гвиччардини, предназначенную для того, чтобы вести народ, не наделенный добродетелью, или помогать ему направлять самого себя в сторону настолько благоприятную, насколько можно рассчитывать в подобных обстоятельствах. Разумеется, такой взгляд не мешал его сторонникам относить самих себя к членам добродетельной природной аристократии, Катонам из числа достойных. Позиция Мэдисона, как мы увидим, оказалась более сложной, но, как показывает Вуд, риторика федералистов одновременно предполагала, что добродетель предстояло возродить, и указывала, что она совсем исчезла и ее следует заменить с помощью других, новых образцов, пригодных для такого случая1270. И, как всегда, трудно было найти замену добродетели в ее классическом смысле. Это же касается и критики Руссо в адрес самого института представительства. Добродетель заключалась в заботе конкретного человека об общем благе и при этом зависела от его взаимоотношений с конкретными людьми, смотревшими на то же благо другими глазами. Различие между немногими и многими, природной аристократией и теми, кто по природе принадлежал к народу, представляло собой образцовый пример таких взаимоотношений между людьми, наделенными различными качествами; и без какой-либо теории качественных и моральных отличий между индивидами было трудно понять, как можно установить между гражданами связи, обеспечивавшие добродетель. Акт выбора человека, который будет действовать от моего лица, того, с кем я таким образом создавал искусственную идентичность, никогда не может совпадать с признанием и выбором человека, который действовал вместе со мной и с которым я образовал естественную ассоциацию. Поэтому в отношениях между представителем и представляемым не просто усмотреть классическую добродетель. Ни федералисты, ни их противники не обращались к Руссо за инструментами анализа1271, но между переделанной ими теорией представительства и их нежеланием отказываться от образца добродетельной республики ощущается явное напряжение.
Они стремились – настолько успешно, что произвели нечто похожее на парадигматическую революцию, – примирить эти два элемента посредством теории множественного представительства. Тождество, естественное или искусственное, какое предусматривалось между представителем и теми, кого он представлял, как простыми сущностями в средневековом сознании или в трактовке Гоббса, можно, по их мнению, заменить разными формами власти, каждая из которых – квазиклассические исполнительная, судебная и законодательная власти служат очевидными примерами – образовывала отдельную форму, в которой народ выбирает себе представительство. Как отдельные личности представители народа составляли множество различных по своим функциям групп, и в этом отношении они все же считаются природной аристократией; благодаря множественности выполняемых ими функций между ними существовала система сдержек и противовесов, поэтому можно сказать, что они точно не стали бы коррумпированными и не стали бы коррумпировать народ с помощью концентрации избыточной власти в одних руках, что создавало бы отношения зависимости для всех остальных1272. Таким образом, риторика классической традиции от Аристотеля до Монтескьё оставалась релевантной для широкого круга явлений, представленных новым правлением; но за ней – из‐за чего понятие представительства часто считали единственным важным открытием в политической теории со времен Античности – стоял совершенно новый взгляд, который и побуждает Вуда говорить о «конце классической политики». Люди по-прежнему считались неподкупными, но в некотором важном отношении они не должны были и не могли подтвердить свою добродетель на деле. Они не делились на группы в зависимости от присущего им качества или функции, каждая из которых по-своему участвовала в гражданской жизни, а между ними существовали основанные на добродетели отношения; учитывая, что они не вовлечены в функционально различные формы политической активности, они, строго говоря, вообще не участвуют в управлении государством. Люди принимали непосредственное участие в выборе представителей, и благодаря сложности федеральной системы эту функцию можно назвать постоянной и вечной; они также являлись учредителями, непосредственно занятыми установлением и пересмотром конституции, и существуют риторические пассажи, которые указывают, что эта их деятельность также расценивалась как постоянная1273. Даже Макиавелли, теоретик республиканской мысли, наиболее чувствительный к исторической динамике, полагал, что ridurre и ripigliare lo stato1274 нужны лишь ради показательной чистки раз в несколько лет; даже Руссо предусматривал не слишком частые ассамблеи суверенного народа, в течение которых действие любой конституции приостанавливалось. Если и в этом отношении федералистская теория вышла за рамки традиции, то важно понять, как именно.
Логическим следствием упадка добродетели стало возрастание роли интереса1275. Коль скоро люди уже не жили в условиях, необходимых, как считалось, для осознания общего блага, каждый был способен заботиться лишь о собственных частных интересах; и в той мере, в какой сохранялось восходящее к глубокой древности представление, что поистине разумно только стремление к общему благу, частный интерес считался прежде всего делом желаний и страстей и только затем – рационального подсчета прибылей и убытков, который в свою очередь мог расширяться вплоть до понимания, что собственный интерес зависит от интересов других. Лишенный добродетели человек жил своими страстями и фантазиями, и когда страсть противопоставлялась добродетели, ее разлагающее воздействие по-прежнему считалось значительным. Впрочем, мы уже видели, как в XVIII веке фантазия и торговля предстали в качестве революционной и преобразующей силы, обладающей динамизмом макиавеллиевской