virtù, пусть и вместе с ее ограничениями, но притом превосходящей последнюю в своей способности менять человеческую природу. Интерес выступал одновременно и сдерживающей, и экспансивной силой. Неудивительно, что по мере формирования федералистской мысли, когда людям все реже приписывали добродетель в классическом смысле слова, в текстах Мэдисона и других – десятый выпуск «Федералиста» можно назвать locus classicus – все чаще говорилось о значимости и законности в человеческих делах такого явления, как группа, преследующая коллективные, но частные интересы1276. В прежней республиканской теории и в рамках идеологии «страны» этот феномен воспринимался как одна из наиболее губительных разновидностей коррупции добродетели под воздействием страстей. Преследование собственных интересов и разделение на группы – способы, к которым прибегали в политической жизни все менее добродетельные люди, и, как считал Мэдисон, они вскоре должны привести к двум последствиям. Во-первых, контроль, равновесие и разделение властей, которым надлежало быть встроенными в федеральную структуру, ограждают, как мы видели, эти интересы от коррупции, так что риторику равновесия и стабильности в полной мере можно использовать для восхваления модели, уже не основанной на добродетели, а сам факт, что добродетель уже не является ее основой, легко можно скрыть и предать забвению1277. Во-вторых, есть фрагменты, которые поразительным образом показывают, что способность этой системы вбирать в себя и примирять конфликтующие интересы не знала границ1278. Нет такого интереса, который не может быть представлен и не может занять свое место в системе распределения власти, – исключением из этого правила, как полагали историки федералистской традиции, должны стать лишь самые специфические институты, – и если развитию и переменам в людях предстояло породить новые интересы, федеральная республика могла развиваться и меняться вместе с ними.
Говоря о «конце классической политики», Вуд имеет в виду прежде всего переход от республиканизма к либерализму1279 – то есть от классической теории, рассматривавшей человека как гражданское и деятельное существо, которое в меру своих способностей вносит непосредственный вклад в res publica, к теории (пусть еще не вполне развитой), предполагающей, что он думает главным образом о собственных интересах и участвует в правлении, чтобы претворить их в жизнь, и лишь косвенно участвует в той посреднической деятельности, благодаря которой правлению удается примирять конфликтующие силы, к чему и сводится теперь все общее благо. В этом отношении представительная демократия предполагает отстранение от прямого участия в правлении как отдельного человека, так и «народа» – отстранение, мерой которого является «упадок добродетели», который не ведет при этом ни к политическому умиротворению, ни к ослаблению напряжения. Кроме того, он совпадает с огромным расширением партийной активности и привлечением ответственного электората. Также Вуд отмечает у Мэдисона ход мысли, который можно назвать динамичным и романтическим. Поскольку «народ» теперь не подлежит дифференциации, он не ограничен определением и распределением конкретных качеств. Его масштабы и мощь неизвестны, у него возникают новые и непредсказуемые потребности, способности и силы. Все это можно воспринять и согласовать между собой в рамках федералистской структуры, поэтому классическая риторика равновесия и стабильности не утратит своей уместности. Впрочем, эта система способна к бесконечному расширению, ибо нет необходимости заранее проверять, что новые социальные элементы, стремящиеся к представительству, окажутся частицами, которые ранее входили в гармонию добродетели. С рациональной точки зрения они являются не элементами в строении общего блага, а интересами, которые порождает и побуждает преследовать страсть, однако федеральная структура способна поглощать новые страсти и, поглощая их, развиваться. Люди постоянно заняты формированием системы, поскольку они сами и их республика переживают постоянное динамичное развитие. Республика, практикующая представительство интересов, – это республика, стремящаяся к расширению. Добродетель теряла нечто значимое, но еще больше привносила с собой virtù. Либеральную систему нельзя назвать податливой или уравновешенной; как ранее Рим, ее прообраз, она была одновременно стабильной и экспансивной.
«Конец классической политики», согласно Вуду, в конечном счете строится на отказе от тесно связанных между собой парадигм взаимного уважения и добродетели. Поскольку в момент классического rinnovazione американцы не обнаружили в своей среде природной аристократии, им пришлось отказаться от всякой теории о качественных различиях между людьми, которые либо добродетельны в классическом понимании этого слова, либо участвуют в правлении, так что этот процесс прямо затрагивает их личность. В самом сердце федералистской мысли сформировалось представление, близкое к парадоксам Руссо: правление всецело находится в руках народа, но при этом народ прямо никогда не правит. После того как эта цена была однажды заплачена, преимущества великого обновления парадигм, сопровождавшего консервативную революцию 1787–1789 годов, оказались огромными. Это позволило преодолеть широко распространенное ограничение, предписывавшее республикам не расширять свои территории, если они хотят избежать коррупции; новая федерация могла быть республикой и империей одновременно, континентальной по своим исходным масштабам и способной к дальнейшему расширению посредством простых приращений в соответствии с федеративным принципом, выходившим далеко за пределы полувоенного комплекса колоний и провинций, на котором держалось господство Рима. Такая модель способствовала развитию новых типов объединений, преследовавших конкретные цели, – политических партий, которые, как полагает Чемберс1280, можно назвать современными как раз в том смысле, что они не основаны на взаимном уважении; они требовали такой энергичной вовлеченности, какая и не снилась древним республикам. Поэтому неудивительно, что Вуд и Чемберс склонны считать взаимное уважение принципом классической республики, а саму эту республику – разновидностью замкнутой и стабильной социальной иерархии1281, хотя менее осторожные приверженцы этой точки зрения с давних пор подвергаются критике за смешение природной и наследственной аристократии.
Впрочем, прослеживая влияние сформировавшегося под воздействием Макиавелли республиканского принципа активной добродетели, мы пришли к разговору о тех формах сознания, в которых взаимное уважение не было пассивным, а республика не являлась иерархией. Мы привыкли думать, что добродетель действует в среде соразмерно равных граждан, а республика выходит за пределы своего мира благодаря virtù. В традиции, восходящей к Полибию и Макиавелли, республике не просто приписывалась естественная ограниченность, и предписание не расширять небольшую территорию не следует толковать превратно. В силу этой неизбежной ограниченности перед республикой стояла дилемма: она не могла избежать ни расширения, ни коррупции, которая должна за ним последовать. Американская республика с самого начала предлагала новое решение древней проблемы; концепции, на которых строилось это решение, одновременно являлись кардинально новыми и служили переосмыслением старых теорий. Кроме того, мы привыкли думать о наличии в британской мысли альтернативной идеологии «двора», подчеркивавшей, что людьми руководят выгода и страсть, что фракции и партии скорее необходимы, чем незаконны, и что правление должна осуществлять суверенная власть. В конечном счете последняя не подлежит контролю, но внутри этой власти возможно внутреннее разделение на уравновешивающие друг друга силы, управлявшие людьми отчасти с опорой на непосредственную власть, отчасти за счет воздействия на их страсти и отчасти потому, что они перенаправляли эти страсти в русло заботы об общем благе. Теперь вполне очевидно, что ключевые черты этой идеологии возрождаются в федералистской мысли именно тогда, когда она отходит от добродетели и делает шаг в сторону признания интересов.
Между двумя идеологиями существуют, однако, значительные и явные различия. «Придворная» теория связывает суверенную власть с парламентской монархией, которая достигает равновесия благодаря разграничению исполнительной и законодательной властей, но сохраняет целостность благодаря влиянию первой на последнюю. В то же время федералистская теория утверждает, что суверенная власть принадлежит народу через его представителей, и придерживается строгого разделения властей скорее в республиканском духе, чем просто в духе идеологии «страны». Мы снова сталкиваемся с тем, что республиканская риторика полностью отвечала целям федералистов, а то, насколько мало места в ней отводилось добродетели, могло быть скрыто как от говорящих, так и от публики. Если «придворная» теория взывала к истории, в которой имеются одни лишь прагматические расчеты и нет никаких фундаментальных принципов, федералисты могли претендовать и претендовали на то, что основывают республику во внеисторический и законодательный момент – момент occasione1282, – в котором заново утверждаются принципы природы, в том числе равновесие и даже добродетель. Их динамичное и экспансивное видение принадлежало будущему и не несло с собой никакого макиавеллиевского смысла причастности к разрушенному порядку saeculum. Наконец, «придворная» теория, восходящая, как мы уже видели, к конфликту войны и кредитной экономики с предполагаемой стабильностью земельной собственности, в значительной мере сознавала, что кредит и торговля составляли принцип, нацеленный на экспансию, смесь макиавеллиевских