<…> Первый погиб вместе с республикой, второй уничтожил ее»1288. Интонация здесь явно свидетельствует – предпочтение отдается не достоинству, а успеху, не добродетели, а virtù, и именно такого рода высказывания убедили Джефферсона, что Гамильтон восхищался Цезарем и стремился подражать ему. Но когда Гамильтон увидел в Аароне Бёрре угрозу собственной роли, он уничижительно назвал Бёрра «Цезарем в зародыше»1289 и Катилиной – фигурой, в республиканской демонологии на градус более одиозной, чем Цезарь. Бёрр был для Гамильтона тем, чем сам Гамильтон был для Джефферсона, и даже слова о Катоне и Цезаре оказались призваны предостеречь от амбиций Бёрра. Интересно отметить, что сходство Бёрра прежде всего с Катилиной, а не с Цезарем объяснялось тем, что в его амбициях отсутствовала «любовь к славе»1290 – то, чем являлось virtus в самом что ни на есть классическом смысле слова. Поэтому отношение Гамильтона к Цезарю пронизано моральной неоднозначностью в духе Макиавелли. Сам же Макиавелли видел в Цезаре крайне отталкивающую фигуру и никак не героя. Что имел в виду Гамильтон, помогает понять употребление им слов «тори» и «виг». Они отсылают не к современному ему контексту, а к Августинской эпохе; imperator Цезарь может быть «вигом» лишь при королеве Анне, когда виги представляли собой партию войны, Мальборо и финансовых интересов. Триумф Цезаря над Катоном – это победа коммерции над добродетелью, империи над республикой. Именно благодаря этой исторической роли Цезарь превращается в архетип неоднозначной virtù.
Далее Стурж показывает1291, что, по мнению Гамильтона, Америка неизбежно должна стать торговой и военной империей, на фоне которой фигура Цезаря как раз выглядела бы уместно, но в которой его роль должны играть «современные вигские» правительственные структуры, иначе она достанется таким демагогам, как Бёрр. Вся аргументация построена на превосходстве коммерции над бережливостью, империи над добродетелью; можно сказать, что Гамильтон добавил четвертый термин к триадам Монтескьё, заявляя, что если принцип республик – добродетель, то принцип империй – интерес, поэтому неклассическая теория федерализма необходима, если республика хочет стать еще и империей. Ему, уроженцу Вест-Индии, превратившемуся в жителя Нью-Йорка, Америка представлялась производственной и коммерческой экономической системой, ведущей торговлю через Атлантический океан и конкурирующей с другими торговыми обществами. Себя же Гамильтон относил к выдающимся теоретикам специализации, утверждая – в традициях Флетчера из Солтауна, – что по мере того, как общества становились все более коммерческими, они оказывались все более способны платить солдатам и морякам, чтобы обезопасить и расширить свою торговлю. Именно за счет этого процесса специализации – а не благодаря инвестициям в духе теории Гобсона-Ленина1292 – конкуренция в сфере торговли превратилась в борьбу за власть, империю и выживание, ведь военной мощи, необходимой для расширения торговли, еще следовало добиться. Коммерция и специализация лежали в основе динамичной virtù. Правление теперь должно было стать двигателем защиты и расширения внешнего влияния, а в том, что касается внутренних отношений между гражданами, где его правомерными и необходимыми целями являлись свобода и справедливость, оно уже не могло строиться на предполагаемой добродетели каждого гражданина, потому что,
когда богатство умножается и сосредоточивается в нескольких руках, когда в обществе доминирует роскошь, на добродетель все чаще будут смотреть как на изящное приложение к богатству, и положение вещей станет удаляться от республиканского стандарта. Такова подлинная склонность человеческой природы. <…> Это общая беда, ожидающая нашу конституцию, равно как и все прочие1293.
И парламентская монархия в Британии, и представительная демократия в Соединенных Штатах оказались формами правления, подходящими для общества на коммерческом этапе развития, который был пост-добродетельным, если не представлял из себя просто торжество коррупции. Мэдисон, еще будучи товарищем Гамильтона, способствовал формированию модели федеральной представительной структуры, которая могла продолжать расширяться, добавляя к одним интересам другие, и при этом избегать порчи нравов. Всего через несколько лет после принятия конституции Мэдисон совершенно разошелся с Гамильтоном, и одна из причин этого, возможно, заключалась в том, что аргументы Гамильтона явно предполагают большую степень коррупции и более откровенное признание ее существования со стороны правительства, чем это возможно для Мэдисона. Речь шла в первую очередь о финансовых проектах Гамильтона, которые неприятно поражали тем, что казались возвратом к парламентской монархии в форме, отвергнутой противниками Уолпола и Георга III, но акцент, сделанный Гамильтоном на империи и военной силе, мог стать лишним поводом для возражений Мэдисона1294. Для Гамильтона переход от добродетели к коммерции не был безмятежным погружением в либеральное самодовольство, в мир, где обособленные интересы уравновешивают друг друга. Он делал выбор в пользу господства и экспансии, а не свободной торговли, и настойчиво оспаривал утверждение, что интересы торговых наций могут мирно дополнять друг друга. Будет война, и государство должно быть сильным; кроме того, он подозревал, что теория равновесия интересов, принадлежащая Мэдисону, едва ли принимает в расчет опасность внутренних конфликтов внутри союза штатов1295. Поэтому империя Гамильтона противостояла федерализму Мэдисона, тем более что исходила из той же предпосылки – перехода от добродетели к интересу – и порождала выводы, в которых резче проступало макиавеллиевское направление мысли. Может ли республика отказаться от основы добродетели, не становясь при этом империей в полном смысле слова? Может ли Америка быть республикой и империей одновременно? Гамильтон не давал резко отрицательного ответа на эти вопросы; но выражения, в которых он предлагал формулировать положительные ответы, оказывались недопустимо резкими. Как следствие, их порицали как коррупцию1296.
Разумеется, не следует думать, что партия федералистов в 1790‐е годы состояла из Гамильтонов, уличенных в стремлении подражать Цезарю; подавляющее большинство ее лидеров, вероятно, считали себя не Цезарями, а Катонами, носителями суровой, бескомпромиссной добродетели природных аристократов. Джон Адамс, чей республиканизм представлялся классическим до старомодности, был, конечно же, федералистом1297; и Джон Тейлор из Кэролайна, резко критиковавший «Защиту» Адамса за ее архаизм, был республиканцем и писал полемические памфлеты против Гамильтона, в которых с каждой страницы выглядывают призраки Свифта и Болингброка1298. Также не стоит полагать, будто республиканцы являлись приверженцами постклассического либерализма в духе предложенного Мэдисоном синтеза. Некоторые шли по стопам антифедералистов старой закалки, таких как Патрик Генри, и строгие принципы добродетели побуждали их критиковать саму Конституцию за ее слишком частые уступки личным интересам и империи1299, но опять же существовали антифедералисты, чья забота о добродетели приводила их к федерализму в духе Катона. Идеологический спектр в диапазоне от сторонников республики до приверженцев федеративного союза и империи напоминал полемику в Англии Августинской эпохи о земле, коммерции и кредите. Устойчивое деление на партии отсутствовало; людей, какую бы позицию они ни занимали, волновали одни и те же противоречия и проблемы. Приверженность добродетели, моменту Макиавелли, сыграла здесь свою роль; она заставила людей осознать, что они были кентаврами.
Многие – а в условиях Соединенных Штатов в ранний период истории такая возможность оставалась у многих – приняли решение признать себя кентаврами и окунуться в закрытые собрания и закулисные сделки профессиональной политики1300. Впрочем, американские ценности представляли собой ценности людей, стремящихся к добродетели в условиях, которые были признаны не самыми благоприятными; тем более интересно мнение Тьювсона, что федералисты чаще, чем республиканцы, тяготели к милленаристской апокалиптической концепции, видя в ней возможное торжество американской добродетели1301. Мы привыкли к мысли, что добродетель иногда нуждается в представлении о Тысячелетнем Царстве, в котором ее укрепляет и обосновывает благодать, но кажется очевидным, что партией классической добродетели должны быть республиканцы, а федералисты – партией новой virtù. Однако если мы предположим, что среди федералистов имелись люди, считавшие себя последним оплотом природной аристократии, а также те, кто полагал, что «подлинной склонностью человеческой природы» является влечение к роскоши и империи, то мы скажем, что перед нами партия, осознававшая, каким серьезным опасностям и испытаниям подвергается добродетель. Как следствие, нас уже не так удивит – ведь речь, в конце концов, об американской партии, – что в ее рядах мы обнаружим последователей не только Макиавелли, но и доктрины Тысячелетнего Царства. Джефферсон, как мы сейчас увидим, по-своему также утверждал прочность добродетели.
Только что процитированный отрывок, в котором Гамильтон утверждает, что «подлинная склонность человеческой природы» заключается в том, чтобы «удаляться от республиканского стандарта», следует, безусловно, сопоставить с некоторыми еще более поразительными в этом отношении и намного более широко обсуждаемыми текстами Томаса Джефферсона. Специалисты по аграрному воп