словное родство с динамичной и воинственной virtù, характерной для popolo у Макиавелли. Дух, воодушевляющий стрелков, когда речь идет о самом Джексоне, много раз назван добродетелью; когда же мы сталкиваемся с постоянными похвалами Джексону как генералу, побеждавшему, не придерживаясь формальностей международного права, президенту, издававшему законы и принимавшему решения, не обращая внимания на конституционные тонкости, ясно, что перед нами образец virtù именно в духе теории Макиавелли. «Джексон создал закон, – отметил один из его почитателей, – Адамс его процитировал». Он комментировал известный негодующий выкрик самого героя: «Долой Гроция! Долой Пуфендорфа! Долой Ваттеля! Это касается только меня и Джима Монро!»1308 Или: «Джон Маршалл принял решение – пусть приведет его в исполнение».
Макиавелли, возможно, одобрил бы такое поведение; но он мог и заметить, что подобного рода импульсивность под стать законодателю, основывающему республику, или правителю, действующему там, где никакой республики еще нет, но обнаруженная у магистрата, призванного укреплять государственную власть, она может привести к чрезвычайно порочным последствиям. Учитывая, что политику все еще изучали по античной истории, нетрудно догадаться, что у противников Джексона имелось основание опасаться и видеть в нем военного авантюриста, превратившегося в тирана. При этом у кого-то может даже сложиться впечатление, что его добродетель должна быть подлинной, чтобы выдержать одурманивающие похвалы его сверхчеловеческим способностям; ему следовало быть Фурием Камиллом, раз он не стал Манлием Капитолином. Но с точки зрения Макиавелли представляется аномалией, чтобы республика породила подобного почти анархического героя и чтобы он принес ей пользу теперь, не когда она была новой или угасала, а когда шло второе поколение ее нормального функционирования. В то время это объясняли аргументом, – и Уорд справедливо придает такому объяснению большое значение, – согласно которому Конституция, основанная на естественных принципах, выпустила на волю энергии человеческой природы; Джексон был дитя природы и ничем не мог угрожать республике первозданного края1309. Однако Уорд приходит к традиционному заключению, что американскому мифу свойственен локковский примитивизм – бунт природы против истории, то есть против традиций, условностей и интеллектуализма Старого Света. Такая трактовка была и остается крайне распространенной; нас же интересует, можно ли правильно истолковать бегство к природе без учета сложного и неоднозначного понимания добродетели.
Америка Джексона являлась и той Америкой, о которой писал Токвиль. Если вблизи от фронтира процветала агрессивная virtù воинов-земледельцев, дальше на восток можно было наблюдать полноценные проявления того народного мятежа против природных аристократов, который мы привыкли называть «упадком добродетели» или «концом классической политики», и можно задаться вопросом, существовала ли связь между этими двумя явлениями. Токвиль проследил переход от равенства в том смысле, в каком о нем говорили Макиавелли или Монтескьё, – isonomia или равенство в подчинении res publica, которое выступало частью идеала добродетели, – к тому égalité des conditions, которым, по его мнению, отмечено торжество современной демократии, пришедшей на смену классическим республиканским ценностям. Французский мыслитель явно вышел за рамки обычных для республиканцев опасений, что такой Джексон может оказаться Манлием или Цезарем, и указал, что реальная опасность тирании в обществе после добродетели, заключалась в диктатуре мнения большинства. Когда между людьми делались качественные различия и каждый проявлял свою добродетель во взаимном признании добродетелей с другими людьми, человек узнавал себя через уважение, выказываемое ему окружающими за качества, снискавшие ему общественное признание. Однако, когда все люди оказались – или стали считаться – похожими друг на друга, единственный способ осознать себя состоял в необходимости подтверждать представления всех остальных о том, каким должен быть и был индивид. Так возникла диктатура мнения, ибо теперь лишь диффузное общее мнение определяло личность или критерии ее оценки. Мэдисон опасался, что человек утратит всякое чувство собственной значимости1310, а Токвиль мог заметить, что Том Пейн, уйдя от наказания за государственную измену в Англии и от разгула террора во Франции, оказался раздавлен неприязнью своих американских соседей.
Критика égalité des conditions в основе своей строится на теории Аристотеля: в «Политике» сказано, что если относиться к людям так, будто они все одинаковы, мы не заметим тех особенностей, в которых они как раз неодинаковы; и можно добавить к этому, что общество, где каждый служит каждому, потому что каким-то образом зависит от него в оценке собственного существования, коррумпировано в принятом смысле этого слова и в очень большой степени. Культ воли и природной энергии Джексона может оказаться частью этого общества, так как virtù в романтическом смысле представляет собой средство подорвать добродетель природной аристократии. Впрочем, в мире, который описывает Токвиль, очень просто создавать и распространять ложные образы, ибо в потреблении образов других людей и заключается смысл жизни. Здесь уместно заметить, что мифы о Джексоне и других героях фронтира в какой-то мере являлись плодом сознательного творчества, за которым стояли вовсе не незримые создатели образов (image-makers). Мы можем напомнить, что Джексон был плантатором, а не колонистом-первопроходцем или что он выиграл битву за Новый Орлеан благодаря артиллерии, а не выстрелу из ружья; о том, что, если ему в 1828 году удалось завоевать репутацию героя, а Адамсу – интеллектуала, то в 1840 году его образ нашел своего незадачливого эпигона, когда виги сумели сделать себе героя из Гаррисона, фальшивая натура которого проявилась в том, что он простудился в день собственной инаугурации и через месяц умер. История продемонстрировала в данном случае свою безжалостную иронию, хотя его приверженцы могли подумать, что никакой насмешки над Эндрю Джексоном здесь не было; и снова встает вопрос, который считался неотъемлемым с момента возникновения Америки, – не является ли момент природы средством спасения от конфликта между добродетелью и коррупцией?
Перейдем к краткому анализу отрывка из «Заметок о штате Виргиния» Джефферсона. Коммерция – развитие искусств – развращает добродетель земледельца, но, как добавил Уэбстер и подтвердил Джефферсон, земледельческое общество способно абсорбировать коммерцию, а бурно развивающееся земледельческое общество способно абсорбировать и бурно развивающуюся торговлю. Америка – мировой сад; ее свободные земли почти безграничны, и распространение, необходимое, чтобы их заполнить, есть почти безграничное распространение добродетели. Риторика «Девственной земли» (Virgin Land) Смита, который описывает столетие, прошедшее после Джефферсона и Уэбстера, отсылает именно к такому расселению носящих оружие свободолюбивых земледельцев; можно сказать, что это риторика движения на запад, о котором говорит Беркли, чем и объясняется архетипическое значение его стихотворения для американской мысли. Поэтому расширение фронтира обосновывается в духе Макиавелли, а в мифе о Джексоне оно подразумевает наличие макиавеллиевской virtù, которая распространит влияние добродетели, не коррумпировав ее, – процесс, возможный в империи с безусловным правом собственности. Змей уже проник в Эдем – и это снова говорит о потребности в virtù – в том смысле, что коммерция существовала в Америке еще до основания республики. Однако при условии, что расширение коммерции не нанесет ущерба расширению земли, оно своими динамичными и прогрессивными качествами может способствовать динамичному развитию земледельческой virtù и внести свой вклад в образ сельскохозяйственной империи, одновременно прогрессивной и пасторальной. Синтез добродетели и virtù, который мы встречаем у Полибия и Макиавелли в наиболее оптимистических по тону фрагментах, воссоздается в традиции Джефферсона и Джексона на уровне гораздо более сложных социальных отношений, а значит, и с намного большим оптимизмом. Та мера, в какой Конституция подразумевала отказ от добродетели, с лихвой возмещалась благодаря virtù фронтира.
Риторика йомена – Америки как новой готической империи – всегда оставляет место для риторики паровой машины; можно вспомнить «марш интеллекта» и «Общество интеллектуальных паров», высмеянное в Британии того времени Томасом Лавом Пикоком1311. Поскольку как фронтир, так и промышленность, как земля, так и торговля являются силами, стремящимися к расширению, и то и другое можно описать в категориях страсти и динамики: в первом случае речь пойдет о патриотической virtù воина-фермера, во втором – о страстном и неустанном проявлении экономического интереса. Пока они сообща содействуют развитию, погружение в природу следует рассматривать с точки зрения и пасторали, и промышленности, ведь американца интересует не природа, которую он мог бы созерцать, глядя на идиллический пейзаж, – хотя такая возможность никогда не исключена, – а его собственная человеческая природа, гражданская, воинская, коммерческая, иначе говоря – деятельная. Если на этом этапе американец обращался к локковской парадигме, причина – в сложной истории vita activa, внутри которой Локк оказался востребован именно в этот момент времени1312.
Кроме того, дикая природа – это материя, которой надо придать форму; природа земледельца, воина и гражданина останется несовершенной, пока он не придаст ей форму. Колонист-пионер в идеале стремится стать земледельцем, хотя как раз здесь возможно романтическое противоречие, и мысль, которую косвенным образом высказал Джефферсон – что добродетель возможна лишь в руссоистский момент прогресса цивилизации, – позже неоднократно повторяется в других картинах, образных и словесных, где земледельческий и гражданский идеал занимает «промежуточную территорию» между крайностями дикой первозданной природы и коррупцией большого города