1313. Поэтому образ полиса – всегда скорее деревенский, хотя в нем ощутимо меньше созерцательности. И поскольку смещающийся фронтир в любой момент является промежуточной зоной между дикостью и добродетелью, всегда возникает трудность для тех, чья virtù побуждает их выходить за эти пределы, предпочитая неоформленную материю сложившейся форме, возможность – реальности, вплоть до момента, когда их собственная природа не останется нереализованной и не потеряет добродетель. С подобной дилеммой сталкивается стареющий Кожаный Чулок Фенимора Купера, колеблющийся между мирами охотника и земледельца, природной добродетели и устоявшегося закона1314, и Бёрк наверняка имел в виду нечто похожее, когда представлял, как поселенцы за Аппалачами деградируют до уровня кочевников и совершают набеги на земледельцев с фронтира1315. Кроме того, реальный опыт уже на момент написания Кревкёром своих «Писем»1316 давал основание видеть в случайном обитателе фронтира жалкого дикаря, убогого в своем упадке, а не сильного и естественного, как варвары; бедный белый человек начинал свой путь в понятийном контексте социологии XVIII столетия.
Впрочем, эти проблемы служили лишь в качестве идеальных причин того, почему расширение фронтира не должно останавливаться. Пока оставалась возможность заселения новых земель, было реально сохранять союз между земледельческой добродетелью и коммерческим усердием, а вместе с ним и иллюзию, что «новый человек» в Америке вернулся в Эдем. Национальная апокалиптика могла утвердиться на этой первоначальной оптимистической основе. Оставалась, однако, сложность, которую пророчески предугадал Беркли: замкнутая и циклическая природа мировой истории в целом. Америка должна стать пятым и последним актом translatio imperii, потому что как только движение на запад завершится, новое начало истории будет трудно представить в чисто аграрных терминах освоения земель. Стремление к земледельческой добродетели служило стремлением к статичной утопии, которую можно представить лишь как rinnovazione, обновление добродетели тех, кому удалось найти для этого землю. В данном отношении Макиавелли оказался пророчески (но не с христианской точки зрения) прав: добродетель в каждый момент времени могла существовать в мире лишь в ограниченном объеме, и, когда этот объем был израсходован, перед обновлением происходила катастрофа – скорее мировой пожар стоиков, чем христианский апокалипсис. Если, как полагает Тьювсон, республиканцы являлись в меньшей степени милленаристами, нежели федералисты, это может объясняться тем, что они, как и Джефферсон, надеялись на почти безграничное обновление добродетели в империи с безусловным правом собственности, но за пределами этой расширяющей свои границы утопии можно различить лишь макиавеллиевскую, а не христианскую эсхатологию. И утопия должна была когда-то закончиться. В сочинениях Джефферсона встречаются фрагменты, где он признает, что рано или поздно запасы земли иссякнут и расширение добродетели уже не сможет компенсировать дальнейший прогресс коммерции1317. Когда этот порог окажется достигнут, коррупция станет неминуемой; люди будут зависеть друг от друга в сфере рыночной экономики и зависеть от правительства в больших городах. Змей настигнет Адама и Еву, и темные силы, которые олицетворяют Гамильтон и Бёрр, или же более неуловимый процесс [коррупции], описываемый Токвилем, уже не сдержать распространением земледелия. Когда нравы испорчены, нельзя положиться даже на Конституцию. Даже в Америке перед республикой стоит проблема ее собственной конечности, как и конечности ее собственной добродетели в пространстве и времени.
Как следствие, элемент исторического пессимизма присутствует даже в наиболее утопической американской мысли – за ним возникает конфликт между добродетелью и коммерцией, угрожающий свести всю историю Америки к моменту Макиавелли или Руссо1318. Именно потому, что земледельцы у Джефферсона так или иначе играют свою роль лишь в один из моментов в диалектике прогресса и коррупции, он не может называть их иначе чем «избранным народом» и «особым вкладом» Бога. В конечном счете они не защищены природой, и только благодать и Провидение способны питать и продлевать существование их добродетели. Джефферсон мог апеллировать к Провидению, но не к милленаристским пророчествам; это следовало как из его деизма, так и из его аграрных взглядов, ведь гражданская добродетель, как мы уже не раз наблюдали, хотя и нуждается иногда для самоутверждения в апокалиптической структуре, в равной мере тяготеет к тому, чтобы уступать свой собственный момент кому угодно, кроме незамедлительно ожидаемого Тысячелетнего Царства. В этом контексте интересно рассмотреть вывод Тьювсона о милленаризме федералистов. С одной стороны, он может объясняться тем, что федералисты, наблюдая угасание добродетели с суровостью Катона, видели, что люди подвластны множеству соблазнов, но располагают при этом меньшим числом секулярных гарантий. Таким образом они считали, в большей степени, чем те, кто занимал позицию Джефферсона, что люди нуждаются в содействии благодати. Однако с другой стороны, Тьювсон специально подчеркивает большую роль Коммерции в милленаристской поэзии федералиста Тимоти Дуайта1319. Коммерция – динамическая сила, virtù, гарантирующая, что природа не сможет постоянно поддерживать земледельческую утопию без содействия благодати; но, учитывая союз добродетели и коммерции в экспансии на запад, она оказывается средством, приближающим Тысячелетнее Царство, которое при содействии благодати можно будет взять штурмом. Существовала даже точка зрения, что коммерция выплеснется за пределы западных земель, преодолеет собственную конечность, выйдет за рамки замкнутого цикла добродетели и достигнет подлинно американского Тысячелетнего Царства.
Среди черт, неизменно присущих американскому мифу, Генри Нэш Смит указывал на неоднократно повторяемое пророчество, что империя с неограниченным правом на собственность не только навек упрочит добродетель возделывающих землю йоменов, но и создаст торговлю, способную выйти за пределы континента и, проникнув на азиатские рынки, принести свободу более древним человеческим обществам1320. «Есть Восток – есть Индия», – заявил Томас Харт Бентон перед аудиторией в Сент-Луисе, указывая, как и следовало, на запад1321, а просвещение Японии и Китая благодаря торговле предрекали еще чаще. Именно в связи с союзом добродетели и коммерции в контексте неограниченного права на собственность Америке пророчили мировое значение, и предполагалось, что ее роль в мире будет заключаться в том, чтобы обеспечивать укрепление этого союза даже после того, как окажутся достигнуты берега Тихого океана. Более того, освобождение Азии («древней жреческой Азии», о которой писал Уитмен) является частью представления об Америке как о «нации-искупительнице», по той лишь причине, что таким образом разорвется замкнутый цикл, в который Беркли заключил Америку, а финальный, пятый акт его translatio превратится в подлинную милленаристскую «Пятую Монархию». «Вначале, – писал Локк, – весь мир был подобен Америке»1322, – и в конце весь мир снова уподобится Америке, когда миссия избранного народа окажется выполнена. Добродетель и коммерция, свобода и культура, республика и история увековечат свой союз единственным возможным средством – навеки сделав его соучастником все человечество, и так будет достигнут тот сплав Тысячелетнего Царства с утопией, возникший в результате секулярного толкования библейских пророчеств на заре Нового времени.
Американские представления об апокалипсисе по сути своей не более абсурдны, чем аналогичные идеи в других культурах, которые также полагали себя воплощением завершающего этапа некоей универсальной модели человеческой истории и считают, что вот-вот достигнут утопии, разрешив последнее диалектическое противоречие этой модели. Но поскольку движение американской истории скорее пространственное, чем диалектическое, ее апокалипсис в большей степени приобретает черты раннего модерна, чем историзма; он представлялся как движение за пределы истории, за которым следовало возвращение к ней в ходе возрождения, поэтому в мышлении американцев запечатлелись образцы той мессианской и циклической мысли, которые рассматриваются в этой книге. Ведь если Азия не будет освобождена, союз добродетели и коммерции потерпит поражение и цикл истории снова замкнется. Избранный народ оказался бы в плену у времени, не имея пространства для дальнейшей экспансии, а неослабевающие силы коммерции вновь стали бы силами коррупции и навязали бы имперское правление, о котором мечтал в XVIII столетии Гамильтон и которое Эйзенхауэр в ХX веке описывал как «военно-промышленный комплекс», то есть состояние всеобщей зависимости, вызывавшее опасения у Джефферсона и проанализированное Токвилем. Избранный народ, не справившийся со своей миссией, по определению оказывался отступником, и интонация плача Иеремии, столь характерная для американской истории, должна была зазвучать снова. Она призывала к внутреннему очищению и восстановлению «города на холме», поскольку неизменной альтернативой милленаристскому предводительству служат уход в сектантство и восстановление общины; в призыве Джорджа Макговерна «вернись домой, Америка!» можно вновь услышать слова «выйди от нее, народ Мой»1323; но, кроме того, мы услышим и много голосов тех, кто выступал с позиций неомакиавеллизма, предлагая стратегию, оптимально соединяющую рассудительность и отва