«Патриотический» и «республиканский» дискурс был в значительной мере связан с парламентаризмом, который он критиковал, но которому не предлагал альтернативы, вот почему его роль оказалась чисто оппозиционной. Парламентаризм, о котором идет речь, Харрингтону предвидеть не удалось: в основе его лежало сохранение патронажа и влияния со стороны короны и аристократии, после утраты инструментов феодальной зависимости, а также активное освоение ими мира торговли и кредита, государственного долга и постоянной армии. Именно этот новый мир порицали тори эпохи королевы Анны, говоря о «финансовых кругах», о том, что Англией правит новая олигархия, сложившаяся в результате появления нового типа собственности – владения не землей и даже не движимым имуществом или торговым капиталом, а бумажными знаками, символизировавшими уверенность в будущем государства, которым теперь управляли его кредиторы. Рассуждения Юма о «государственном кредите» напоминают нам, что даже великие шотландские философы истории, которые прослеживали эволюцию торговли, свободы и учтивости, не были уверены, что нашли решение проблемы государственного долга. Эдмунд Бёрк усматривал во Французской революции союз «процента на капитал» и атеистических интеллектуалов, губительный для нравов и сложной истории их становления, однако ему пришлось признать, что в Британии, в отличие от Франции, под государственный долг подведена прочная основа национальной экономики – и что этой практики следовало придерживаться вопреки дурным предчувствиям в духе Юма, которые выражали Ричард Прайс и Томас Пейн1400. Однако Пейн был не сторонником классического республиканизма, а лишь врагом монархии; государственный долг, полагал он, стимулировал бы экономику, если бы контроль над ней перешел в руки народа.
Если мы понимаем, что «республиканское» мышление защищало «древнюю свободу», которую надо сохранить в «новых» условиях, мы можем рассматривать его как философию истории, вовлеченную в диалектику, как критику истории, содержащуюся внутри той истории, которую оно критиковало. Однако она имела не только философские, но и практические последствия; она помогала выявить «коррумпированность» существующего режима, в условиях которого личность лишалась независимости и автономии, обозначаемых с помощью понятия «добродетель», и шотландская философия истории не разрешила окончательно эту проблему. Для философии XVIII столетия было серьезным вопросом, может ли человеческая личность выжить в истории, а потому и с риторической, и с практической точки зрения это сомнение выражалось в том, что существующий порядок всегда можно представить продажным. Это сыграло важную роль, когда в ходе Войны за независимость США произошел разрыв с вигской и парламентской системой и были заложены основы республики1401.
Последняя глава «Момента Макиавелли» вызвала больше споров, чем все предшествующие разделы вместе взятые, ибо в ней исследуется исторический характер основания Америки. Есть более ранние работы, где я говорю, что развитие описанной мной истории можно проследить от Флоренции до Филадельфии1402; впрочем, поскольку я хорошо помню, как решил добавить пятнадцатую главу, не думаю, что я писал книгу с намерением прийти к такому заключению. К тому же я не одинок в своей попытке проследить «республиканскую» предысторию революции и Конституции. Бернард Бейлин в «Идеологических истоках Американской революции» (The Ideological Origins of the American Revolution) уже указал на необычайную влиятельность английской оппозиционной идеологии; Дуглас Адэйр в книге «Слава и отцы-основатели» (Fame and the Founding Fathers) продемонстрировал, что лидеры 1776 и 1787 годов считали себя законодателями в греко-римском духе1403, а Гордон Вуд в «Создании Американской республики» (The Creation of the American Republic) так основательно подошел к рассмотрению классического американского республиканизма и последствий его исчезновения, что оказался одним из главных моих оппонентов. Поэтому нет ничего из ряда вон выходящего в том, чтобы возводить истоки революции и основания США к давней республиканской традиции, или в том, чтобы видеть в них диалог между древней и новой свободой, составлявший главное содержание «момента Макиавелли»; и я был удивлен – и продолжаю удивляться, – с каким жаром (а иногда и желчностью) меня критиковали за мнения, которых, если память мне не изменяет, я не высказывал и не считал нужным поддерживать. Не могу избавиться от мысли, что эта критика во многом явилась следствием ограниченности взгляда, недопонимания – не обычного, а свойственного мышлению слишком многих историков.
Я вовсе не утверждал, что американцами – как они стали себя сознавать – двигала лишь «классическая республиканская теория» или идеология «страны». Однако они действительно существовали и представляли собой тщательно проработанные, иногда замкнутые системы взглядов, пригодные для детального изложения событий и смыслов. Стремясь отдать им должное, я порой был вынужден настолько подробно их описывать, словно они являлись самоценными. Но концепция «момента Макиавелли» сама по себе предполагает, что подобный ход мысли наталкивался на свою противоположность – в том числе в виде «современной свободы» – и вступал с ними в диалектику, в которой обе стороны заимствовали нечто друг у друга и осознавали свою историчность. Американцев, как я пытался показать, волновал вопрос сохранения ценностей в меняющихся исторических условиях; при этом я не считаю себя в ответе за тех, кто предположил, будто я говорил, что ими двигали исключительно те ценности, о сохранении которых они заботились. Отцы-основатели были поколением с достаточно сложным и даже изощренным видением истории, что бы мы ни думали о той культуре, рождению которой они способствовали.
Если я не ошибся, полагая, что мой подход неправомерно упростили, то следует задаться вопросом: что послужило причиной такого упрощения? Отчасти ответ кроется в том особом благоговении, которое американские историки привыкли испытывать по отношению к фигуре Джона Локка, философа, почитание которого, несомненно, должно проявляться в четкости мышления. Когда я работал над «Моментом Макиавелли», меня интересовало – как не заинтересовало бы сейчас – утверждение Луиса Харца, что все американцы мыслили как Локк, так как при отсутствии феодального прошлого они не могли усвоить никакой другой модели мышления. В ходе своего более раннего исследования, посвященного тому, как англичане рассматривали свое феодальное прошлое, я отметил существование значимых дискуссий, происходивших без участия Локка, но тесно связанных с дебатами, в которых он участвовал1404. Проанализировав спор о добродетели и коммерции в XVIII веке, я увидел, что Локк не был в числе главных его участников. Поэтому я предположил, что в качестве исследовательской стратегии нам следует перестать думать о Локке и его «важности» и подождать, пока он снова вернется – в чем я не сомневался – в тех амплуа, в которых он в самом деле оказался влиятельным. Что касается его места в дискуссии о революции в Америке, меня стала интересовать та существенная роль, какую Локк сыграл в продвижении либерального квазихристианства, популярность которого наблюдалась среди американцев того времени1405; как описанный у Локка роспуск народом своего правительства использовался применительно к совершенно иной цели – разрыву связей с другим народом1406; и существовавшее в то время незаурядное эксцентрическое суждение о революции, сторонники которого отвергали ее как следствие одной лишь пагубной философии Локка1407. Не думаю, что во время работы над «Моментом Макиавелли» я преуменьшил его значение или стремился это сделать. Впрочем, некоторые критики до сих пор рассуждают так, словно Локк нуждается в защите от моей книги1408. Я пытался определить его роль; определить – значит очертить, но не преуменьшить.
Пожалуй, отчасти речь идет о методологической трудности. Историкам часто не удается на практике применять диалектическое мышление, которое они должны изучать; каждый тезис они воспринимают так, будто он должен полностью разъяснить определенную область знаний, противопоставляют его другому положению, относительно которого утверждается то же самое, и соединяют их отрицательной связью, построенной по принципу «или – или», «больше… чем» или «от… до…». Возможно, это объясняет любопытную привычку в ответ на любое утверждение, что Локк чего-то не сделал, заявлять: зато он сделал нечто иное, а наша цель должна заключаться в том, чтобы соотнести роль, которую играли его работы или его система взглядов, с ролью других работ и других взглядов. А значит, необходимо рассматривать Основание Америки как разговор с самим собой о противопоставленных друг другу ценностях, – каковым, по общему мнению, он и являлся. Вполне возможно, что Локк играл в указанном диалоге важную роль, но совершенно ни к чему превращать его в дискуссию, участники которой высказывались бы исключительно за или против Локка, выражая взгляды, схожие или несхожие с теми, что можно найти в его текстах. Здесь возможно еще одно объяснение, скорее идеологическое, чем методологическое, связанное со стремлением оградить и защитить Локка, свойственном некоторым американским историкам. Сформировалась привычка относиться к полемике, частью которой стал «Момент Макиавелли», как к дискуссии между «республиканским» и «либеральным» толкованиями Конституции США и основанной на ней культуры1409, в которой Локк выступает святым покровителем и отцом-основателем американской гражданской религии под названием «либерализм». Считается необходимым подчеркивать, что «либеральному» гражданину достаточно знать свои права и активно их отстаивать, тогда как «республиканская» теория требует проявлений «добродетели», сочетания автономии и преданности, с которым не вполне соотносится концепция некоего носителя прав. Здесь мы снова приближаемся к напряжению между «позитивным» и «негативным» понятием свободы, о котором уже говорилось ближе к началу этой статьи. Я представлял революционное мышление как явление, основанное на страхе перед «коррупцией», способной привести к потере «добродетели» (а значит, и свободы), и это воспринималось так, будто я отрицаю ту меру, в какой оно также строилось на перечне прав, в чем, по-видимому, и заключается вся суть «момента Локка». Я сделал акцент на «республиканской» составляющей, так как считал, что за ней стоит история, на которую следует пролить свет. Впрочем, из самой концепции «момента Макиавелли» необходимо вытекает, что в одном действии должны соединяться разнородные принципы, которые, вероятно, нельзя окончательно примирить.