самого Покока.
В своей книге Покок описывает двухтысячелетнюю историю республиканского языка или республиканской парадигмы политического мышления. Перед завороженными читателями, апологетами и критиками Покока, разворачивается масштабная картина миграции республиканизма через Атлантический океан. Ключевая тема его исследовательского нарратива – фундаментальная важность и внутренние напряжения концепции zōon politicon, роли активного гражданства и его добродетелей в эволюции западноевропейской политической мысли Нового времени. «Долгая» история республиканизма берет свое начало в «Политике» Аристотеля, читавшего лекции на древнегреческом языке в Афинах IV века до н. э. Спустя несколько веков традицию развил Полибий в своих работах, написанных на койне. В речах и трактатах Цицерона, Тита Ливия, Сенеки, Саллюстия и других латинских авторов республиканизм сложился окончательно – в концептуальном и содержательном смысле. Virtus – гражданская добродетель активного участия в жизни Res Publica — сочетает воинскую добродетель и политическую деятельность. Наиболее авторитетную критику республиканской доктрины создал в сочинении «О Граде Божьем» Аврелий Августин, писавший на латыни в V веке. Он выступал за отказ от надежды на реализацию благой жизни в посюстороннем мире и от попыток предсказать Апокалипсис. История, политика и «град земной» казались Августину предметами, недостойными приложения интеллектуальных и моральных усилий христианина.
Через тысячу лет после распада Римской империи республиканская идиома возрождается в XV столетии на тосканском диалекте итальянского языка благодаря гражданам неустойчивой Флорентийской республики. В трактатах Макиавелли, Гвиччардини и Джаннотти, созданных во Флоренции XVI века, республиканский язык получает новое истолкование. Подробный и местами построчный анализ этих текстов Покок дополняет обзором речей и текстов Савонаролы и Контарини. Здесь архаическая мужская добродетель воина Virtus превращается в Virtù, репертуар которой теперь включает как традиционную готовность гражданина защищать свое отечество с оружием в руках, так и способность лидера удерживать политический порядок внутри и безопасность вовне – в контексте постоянных изменений, вызванных в том числе и действиями самого лидера, а также нравственным несовершенством граждан. У Макиавелли и гуманистов Virtù оказывается в неизбежной оппозиции к Fortuna, олицетворяющей случай и хаотический ход вещей, и Corruzione, разъедающей добродетель изнутри.
Анализируя взлет и падение родной для них Флорентийской республики, Макиавелли, Гвиччардини и Джаннотти обращаются к античному наследию и создают несколько историко-социологических моделей, объясняющих переживаемый Флоренцией кризис. Они изучают историю города, сравнивая ее с историей древнего Рима и современной им, но казавшейся вечной Венецианской республики. Согласно Пококу, каждый из них решал одну (и, кажется, неразрешимую) задачу – как спроектировать во Флоренции новую республику, способную устоять против натиска Медичи в ситуации, когда жители города утратили гражданскую добродетель и оказались в зависимости от одной семьи. Республиканская «социология свободы» в этом смысле подводила флорентийских гуманистов к мысли, что материальная и моральная основа добродетели утрачена, а без добродетели, как они хорошо знали, даже идеальные законы не обеспечат республике устойчивость. Это осознание хрупкости – один из главных мотивов книги и республиканской традиции, реконструируемой Пококом.
Различные версии неортодоксальной христианской апокалиптики, самая известная из которых воплотилась в действиях и речах Савонаролы, позволяли решить эту дилемму, привлекая на помощь божественную благодать и Провидение, компенсировавшие недостаток светской добродетели. Однако для итальянских гуманистов, менее склонных к религиозному мировоззрению, будущее республики выглядело более мрачно. Только новая техническая добродетель Макиавелли, отделившаяся от древней морали воина, позволяла республике или государю рассчитывать на (заведомо неустойчивый) успех в условиях порчи нравов и непостоянства внешних обстоятельств. В этом отношении политическую мысль и язык Макиавелли хорошо представляет образ кентавра, который сочетает в себе древние, классические республиканские ценности гражданского участия, патриотизма и войны с новыми, модерными свойствами – эффективностью, стремлением к инновации и активному, регулярному действию, которое само утверждает свою мораль в несовершенном и неустойчивом мире.
Покок рассказывает о последовательной трансформации республиканской парадигмы в Англии и Америке вплоть до основания нового демократического государства в США. Республиканский язык попадает из Италии в революционную Британию XVII века, где англоязычные авторы – Харрингтон и его последователи – предлагают его новые вариации, которые входят в контакт с другими политическими языками (эсхатологическими понятиями протестантов, характерным языком обычного права и «Древней конституции», а также политическим языком новых вигов1417). Для Харрингтона гражданская Virtue землевладельца-джентри или йомена основана на его самостоятельности и ответственности за соразмерное человеческим потребностям хозяйство. Политическая свобода обеспечена самодостаточностью и личной трудовой добродетелью гражданина. Харрингтон разглядел в английском землевладельце идеального носителя гражданских добродетелей, будучи одним из влиятельных читателей и интерпретаторов Макиавелли в Англии XVII века. После Славной революции 1688 года республиканские идеалы, аргументы, понятия и практики (в частности, баллотировка) сохранили свою актуальность.
Республиканская прививка дала плоды в почти забытый специалистами политического дискурса период – Августинскую эпоху (с конца XVII до конца XVIII века). Согласно сложившемуся в историографии мнению, в этот промежуток времени («от Локка до Юма») шло укрепление либеральной доктрины естественного права. Покок, напротив, показывает, сколь важным республиканский язык оказался для сложившегося в этот период нового противостояния Court – Country (Двор — Страна), наложившегося на традиционное разделение на тори и вигов. Благодаря неохаррингтонианцам, к которым Покок, в частности, относит графа Шефтсбери, Г. Невилла и Э. Флетчера, республиканская идеология стала языком критики растущей власти премьер-министра, постоянной наемной армии, государственного кредита, банка Англии и увеличения числа королевских служащих.
На этом же языке представители Country защищали институциональные предложения, укреплявшие власть парламента и его подотчетность избирателям джентри, а также уходящий модус жизни аграрного общества как основу политической свободы и добродетели. Покок не устает напоминать, что оппозиция «буржуазия», «парламент» – «дворянство», «монархия» и другие метакатегории марксистской историографии так же неадекватны Августинскому периоду, как и анахронистическая гипотеза о нарастающей гегемонии либеральной доктрины от эпохи Локка ко времени Смита и Милля. Существенно упрощая сложные и нюансированные аргументы Покока, можно сказать, что республиканский язык добродетели и свободы сдерживал прогресс в бурной экономической жизни Англии и противостоял развитию новых торгово-финансовых или «буржуазных» отношений. Партия «Двора», альянс новых вигов с королевской властью, под руководством почти всесильного премьер-министра Уолпола осваивала и совершенствовала новые отношения, создавая модерное государство и глобальную торговую империю.
Сильная исполнительная власть на тридцать лет взяла под контроль большинство в парламенте, привлекая депутатов раздачей должностей в растущей администрации, что получило название патронажа. Государственный кредит, еще одна ключевая инновация этого периода, позволил финансировать постоянную армию и одновременно давал возможности для обогащения части аристократии и зажиточного городского населения. В течение всего XVIII столетия оппозиция «Страны» разработала острый полемический язык, на котором она критиковала патронаж, зависимость парламента от исполнительной власти, государственный кредит и постоянную армию – как коррупцию и прямую угрозу гражданской добродетели. Постоянная армия окончательно отменяла необходимость в вооруженном ополчении джентри и в неохарингтонианской логике лишала сословие материальной и политической основы гражданской добродетели. Новые экономические отношения, связанные с финансовыми инструментами, представлялись торжеством фикции и воображения. Бумажные деньги, возможность занимать и давать деньги в кредит, потребление роскоши, казначейские облигации и торговля ценными бумагами на бирже, постоянно меняющимися в цене, служили свидетельством победы вымышленного мира фантазии над реальностью. Традиционная земельная рента, недвижимость и торговля противопоставлялись фикции кредита и спекуляциям ценными бумагами.
Покок показывает, как республиканский язык и связанные с ним модели, интерпретировавшие историю и политику, не позволяли английской элите морально принять и одобрить новые отношения. И все это несмотря на очевидный практический успех как новой экономики, где торговля и финансы заменяли земледелие, так и схемы государственного управления, основанной на кредите, зависимом парламенте и растущих бюрократии и армии. Даже самые циничные защитники возникшей реальности, включая Дефо или Мандевиля, были вынуждены признать «иллюзорный» характер новых инструментов и использовать республиканский язык порчи нравов, общественного блага и добродетели для парадоксальной демонстрации общественной пользы от фиктивных и коррумпирующих отношений.
Наконец, в конце XVIII века республиканизм становится базовым языком политиков, участвовавших в обсуждении и основании институтов нового американского государства, включая Дж. Адамса, Дж. Мэдисона и Т. Джефферсона, считавших себя продолжателями дела и идеалов античных республиканских героев. Отцы-основатели (на разных полюсах идеологического спектра) обращались к образам гражданской добродетели Рима, Спарты и Афин, однако в то же время их живо интересовали язык и аргументы английской оппозиции (партии «Страны») против коммерциализации, сильной исполнительной власти, центрального банка, постоянной армии и патронажа.