Так, идеология «Страны» помогла обосновать отказ США от власти метрополии и обострила неприятие союза королевской власти и парламента, вместе создавших сильную исполнительную власть. После революции встал вопрос о создании новой формы правления, пригодной для США. Если Макиавелли и его сограждане осмысляли опыт падения Флоренции, то американские политики, читавшие флорентийца, получили уникальную occasione учредить особую и автономную республику. Покок показывает, как классические представления о добродетелях одного, немногих и многих, английская модель смешанной конституции и учение Монтескьё получают принципиально иное осмысление благодаря главной американской инновации – институту представительства, который фактически отстранял многих (народ) от участия в осуществлении власти в пользу немногих. Таким образом предшествующие модели радикально трансформировались, а значения ключевых понятий республиканского лексикона смещались.
Республика, в античной традиции мыслившаяся как форма сложного и взаимно сбалансированного участия различных групп в правлении политией, осталась не только без короля, но и почти без народа. Взамен участия и заботы об общем благе предлагалось неограниченное представительство частных групповых интересов, ни один из которых не должен получить перевес над остальными. Однако республиканский дискурс и критика коррупции и далее будут служить источником чувства вины за первородный грех – революционный отказ от ставки на добродетель в институциональном дизайне новой конституции.
В США усиливается и получает оригинальное прочтение другой важный термин внутренне противоречивого и динамичного республиканского репертуара – империя. Классическим решением, предложенным Макиавелли для сохранения республики в неустойчивом мире Фортуны и коррупции, выступало постоянное расширение политии за счет захвата новых территорий. В сложившихся в XVIII столетии условиях разлагающей нравы коммерции и бумажного кредита для сохранения добродетели вновь потребовалась экспансия, но на этот раз более мирная. В США было найдено как минимум два решения, хорошо сочетавшихся с различными формами христианского милленаризма и мессианства: постоянное увеличение числа независимых и добродетельных граждан-землевладельцев за счет освоения «природы», то есть новых девственных земель на Западе (фронтир), и создание мировой торговой империи, вовлекавшей в торговлю Индию и Китай. Первый проект окончился в конце XIX века, второй – оказался (почти) завершен в конце века ХХ. В обоих случаях республиканская логика добродетели предполагала, что постоянная динамика расширения позволит сдерживать разъедающее влияние коррупции, которое вновь станет фатальным после остановки экспансии. Внутренне добродетельная и сбалансированная республика могла существовать только в качестве расширяющейся вовне империи.
Различные «моменты Макиавелли» в США, Англии и Флоренции объединяет общий язык, набор сходных и почти неразрешимых противоречий и острое осознание опасности, угрожавшей существованию республики. Следуя двойственной природе кентавра, ответ на эту угрозу заключался как в требовании возрождения классической добродетели, которое часто оборачивалось критикой социальных и политических практик, морализаторством и «плачем Иеремии», так и в смелом поиске и реализации новых институциональных решений, призванных компенсировать недостаток добродетели во имя общего блага и устойчивости республики.
В качестве теоретической рамки при создании своей амбициозной, стимулирующей и тонкой работы Покок использовал два подхода: а) новую методологию анализа политического языка и б) оригинальную трактовку изменений в политической мысли как модуса исторического сознания.
Методология исследования связана с общими установками Кембриджской школы и реконструкцией политических языков или парадигм1418. К 1975 году были опубликованы знаменитая статья-манифест К. Скиннера «Значение и понимание в истории идей» (1969), работа Дж. Данна «Идентичность истории идей» (1968) и влиятельный сборник трудов самого Покока «Политика, язык и время» (1971). Покок смотрел на историю политической мысли иначе, чем это принято в классической истории идей (А. Лавджоя1419) или в истории понятий (Р. Козеллека1420). Историки идей выделяли классические, канонические тексты, в которых идеи находили свое полное (или почти полное) воплощение, и описывали эволюцию значений отдельно взятой идеи – например, «справедливости» или «государства», условно, от Платона до Маркса. Они анализировали общие основания политического порядка и часто закрывали глаза на различия между языками и обществами, в которых формулировались взгляды на справедливое правление.
История понятий (особенно в немецкой традиции) куда более чувствительна к историческому контексту, в котором делается то или иное политическое высказывание. Она апеллирует к особым словам или понятиям, с помощью которых людям в разных странах было свойственно рассуждать о своем историческом и политическом опыте. История понятий разработала хорошо артикулированный метод, позволяющий связать воедино разные смысловые пласты – семантику концепта в конкретном высказывании здесь-и-сейчас и значения, заключенные в «памяти» понятия, относящиеся к предшествующей рефлексии о политическом, общественном или этическом. Здесь смена исторических эпох определяется радикальной трансформацией социальных практик и ключевых концептов, с помощью которых люди осмысляют собственный опыт. И все же история понятий смотрит на общественную мысль подчеркнуто селективно – ученые, работающие в этой области, прежде всего исследуют базовые лексемы политического языка. Они отделяют понятия от авторской интенции и текстуального контекста, а сами концепты обретают почти метафизическую способность к автономному существованию.
Метод Покока радикально иной. Он занимается историей политических языков или политического дискурса. Под политическим языком Покок понимает совокупность понятий, аргументов, риторических приемов, свойственных определенной традиции говорения о принципах управления человеческими сообществами. Политический язык аффилирован с «профессиональными» или «дисциплинарными» диалектами – языком права, экономики, религии, истории, философии, медицины, естественных наук и т. д., откуда он черпает материал и схемы, наделяющие политическую речь легитимностью и убедительностью1421.
Основным объектом изучения Пококу служат тексты (не идеи и не понятия), интерпретированные как высказывания, сделанные с определенной целью в конкретной политической ситуации. Внутри текста могут сопрягаться несколько языков, причем выбор новой идиомы понимается Пококом как авторская стратегия, ставящая целью изменить политический порядок или, вернее, способ рассуждения о нем. Историк показывает, как ведущие мыслители прошлого боролись и работали с ограничениями и дилеммами, задаваемыми господствующими парадигмами или политическими языками. Повышенное внимание к текстам и конкретным высказываниям не отменяет возможности создания «большой», «долгой» истории политической речи, однако заставляет нас иначе взглянуть на принципы ее составления (для каждой конкретной точки исторического континуума). Политические языки долговечны и могут преодолевать огромные пространства – именно это и произошло, по мнению Покока, с республиканской идиомой.
Второй подход, представленный в книге, носит более философский или даже спекулятивный характер и указывает на фундаментальную связь исторического воображения, осмысления исторических изменений, политической субъектности и политической философии в Новое время. Покок рассматривает работу интеллектуального историка этого периода как изучение парадигм, с помощью которых политические деятели стали осмыслять и обосновывать общественно значимые действия людей в потоке изменений – в рамках Истории с большой буквы. Вторая методологическая рамка стала результатом повышенной чувствительности Покока к проблемам философии истории как особого предмета исследования политической мысли Нового времени.
Внимание Покока к историческому сознанию и философии истории, которое некоторые комментаторы принимают за его собственный историзм1422, помогает увидеть, как в конкретных текстах политической теории разрешались противоречия между а) христианской хилиастической нацеленностью на выход за пределы истории благодаря провиденциальному действию благодати, б) античными понятиями о циклическом времени и Фортуне и в) средневековым представлением о главенствующем значении обычаев (custom, tradition, usage). Главным открытием Макиавелли Покок называет тезис о человеческой способности творить историю или быть ее субъектом (agency), стремящимся восстановить порядок из иррационального хаоса общественной жизни, лишенной добродетели и благодати1423.
В начале XVI века Макиавелли и другие флорентийские теоретики сделали сильный интеллектуальный ход, благодаря которому тексты и язык Аристотеля и Цицерона снова приобрели злободневность. Инновация Макиавелли предопределила переход от средневековой картины мира к нововременной. Теологи и философы Средних веков рефлексировали над проблемой вечности и неизменной божественной сущности. В рамках этой парадигмы статус единичного события был чрезвычайно низок, а истинный «Град Божий» обретался верующими лишь после конца света. Макиавелли предложил новое понимание секулярной истории как значимого и самоценного потока изменений в земных политиях. Отныне люди становятся действующими лицами светской истории, а устремление к республике (как, заметим, и склонность к коммерческой деятельности) занимает место средневекового христианского идеала. В случае Савонаролы и американских пуритан республиканские идеалы неотличимы от религиозных.