лад в политическую философию по своему характеру отличаются от того, что в своем творчестве делали, скажем, Фуко или Хабермас, также обращавшиеся к истории Нового времени. Между тем, решительно повлияв на общую интерпретацию истории политической мысли, Покок (возможно, против собственной воли) способствовал укреплению языка и аргументов, по отношению к которым сам исследователь сохранял значительную критическую дистанцию.
Вопреки распространенному мнению об общей политической позиции представителей Кембриджской школы1457, Покок не является республиканцем. Со свойственной ему интеллектуальной эмпатией (которую легко принять за идеологическую симпатию) он разделял сдержанно скептические, настороженные и немного ироничные взгляды либеральных консерваторов на амбиции республиканцев управлять человеческими институтами с помощью секуляризованной религиозной добродетели. Мы видим «консервативный» вклад Покока как политического философа sui generis в его дистанцировании от объекта собственного исследования и в рефлексии, предполагающей возможность систематически разделять нормативные и историографические суждения о дискурсе других эпох, сочетая эмпатию и критику. Покок принадлежит к той категории мыслителей, которые совершают значимые для других политических философов ходы не благодаря скрытому или явному высказыванию нормативной позиции, а даже вопреки ей или во всяком случае вне прямой связи с собственной идеологической повесткой. Политическое кредо Покока ощутимо присутствует в книге, но оно остается за кадром и может быть распознано только внимательным читателем.
В чем мог состоять идеологический смысл работы Покока? В заключении своего труда он упоминает концепцию vita activa Х. Арендт, которую считает одним из немногих мыслителей, вернувших актуальность республиканской доктрине в ХX веке. Однако это указание остается единичным и не имеет продолжения в основном тексте: речь не идет ни о полемике, ни об апологии Арендт. Мы можем попытаться реконструировать возможные идеологические намерения автора, посмотрев на то, как Покок обращается с двумя основными идеологиями своего времени – либерализмом и марксизмом. Сторонникам и критикам этих убеждений он в изящной и провокативной манере напоминает о забытом праязыке политической философии (относительно) недавнего прошлого. После Великой французской революции республиканская традиция оказалась вытеснена новым гегемоном – политической экономией либерализма. Покок подчеркивает, что исследование либерального языка и его аргументов намеренно выносится им за скобки. В послесловии 2003 года он почти не скрывает раздражения и сарказма в отношении историографического культа Локка в США, задающего черно-белую матрицу, где любое высказывание и всякий мыслитель оцениваются в категориях «за или против» философии Локка. Очевидно, одну из своих задач Покок видел в том, чтобы напомнить о богатстве голосов, языков и дискуссий, значимых для Англии и США Нового времени, в которых Локк «не принимал участия».
Покок много говорит в книге и о другой влиятельной идеологии, претендовавшей на гегемонию в британской историографии 1960–1970‐х годов, хотя в его намерение не входило детальное изучение этой линии мысли. Он спорит с марксистской интеллектуальной матрицей, показывая ее анахронизм, схематизм и неадекватность подлинно сложной картине английской политической и экономической истории XVII и XVIII веков. Критика марксистской историографии существенна для понимания «Момента Макиавелли», но она носит скорее методологический и внутрицеховой характер. Гораздо более идеологически заряженными в отношении марксизма представляются два других хода Покока. Во-первых, он утверждает явную оппозицию республиканской парадигмы и модернизации. Во-вторых, он несколько раз указывает на аналогию (если не на прямую связь) между, с одной стороны, антимодернистским неприятием коммерции и кредита неохаррингтонианцами и их последователями в США и, с другой – более поздней темой отчуждения человека от своей подлинной природы в ходе исторического прогресса, общей для Руссо и Маркса. Настойчивое сближение французского и немецкого мыслителей недвусмысленно сигнализирует об исходном намерении Покока, гласно подтвердившего его спустя несколько лет после выхода книги1458.
На заключительных страницах «Момента Макиавелли» автор прямо пишет об опасностях добродетели участия, возведенной в абсолют, и говорит о своем предпочтении роскоши и свобод афинян перед суровой добродетелью спартанцев, за что первые логично платят определенной, хотя и незначительной порчей нравов. Моральная цельность человека не должна становиться основой религиозно-политической доктрины, обосновывающей обязательное участие гражданина в Res Publica. Наследуя республиканской линии, марксизм вовлекает человека в историю и «заставляет его быть свободным» по ту сторону согласия. Здесь Покок почти открыто заявляет о своих консервативных убеждениях в терминах «отрицания активизма». Прибегая к аргументации Б. Констана, он говорит об опасностях смешения vita activa с социальной жизнью как таковой. Наконец, сближая республиканизм и марксизм, Покок одновременно противопоставляет либерализм и республиканскую традицию, указывая на центральный для нее конфликт добродетели и коммерции (финансовых инструментов). Таким образом, мы можем уверенно говорить об идеологических намерениях Покока: а) показать порочную связь между «долгой» республиканской традицией и революционным террором во имя добродетели в его руссоистском и марксистском изводе, б) высветить сходные милленаристские и морализаторские мотивы в современной политической культуре США, в) подчеркнуть достоинства консерватизма, г) выведя либерализм из поля внимания, лишить его квазимонополии и противопоставить республиканской традиции.
Однако любимая континентальными марксистами и британским консерватором Пококом диалектика заключается в том, что идеологическое намерение автора, возможно, оказалось вторичным по отношению к перлокутивному акту (воздействию речи автора на аудиторию), фактически совершенному историком. Как мы показали выше, тезис об оппозиции языков либерализма и республиканизма в Новое время оказался одним из наиболее уязвимых для критики – и в этом смысле ход Покока не сработал. При этом эксплицитное и полемически заостренное утверждение о связи республиканского прочтения добродетели и левого революционного террора не стало объектом отдельной дискуссии, возможно потому, что этот предмет, строго говоря, выходил за хронологические рамки самого исследования1459. За редким исключением книга не была воспринята как прямое «идеологическое» высказывание, но вызвала десятки полемических ответов, связанных с интерпретацией Пококом конкретных текстов1460.
Историк-политический философ, конечно, не нейтрален в своих ценностных предпочтениях. Разумеется, Покок избирателен и в своих исследовательских интересах, что он неустанно подчеркивает. Как мы уже сказали, он не воздействует на других мыслителей с помощью оригинальных нормативных высказываний от первого лица. Главным инструментом влияния ему служит живое обращение с утраченными и уже непонятными другим современникам политическими языками Нового времени. Сама природа возвращения к забытому классическому наследию хорошо знакома исследователям Ренессанса. Первые итальянские гуманисты, читавшие поздние римские кодексы, сочетали критическую филологию и установку юристов на понимание исходного намерения законодателя.
Консерватор Покок, несмотря на свой скептицизм в отношении республиканизма, не только воссоздает долгую республиканскую традицию, но и выступает в качестве политического философа, открывающего ее для тех, кто способен воспринимать обращенную к ним разумную речь. Покок демонстрирует искусство бережного и внимательного обращения с языком прошлого. Фактически он возрождает политическую традицию, идеологию которой он сам не разделяет и критикует. Возможно, Покок преднамеренно сделал свой выбор: в качестве центрального момента республиканской традиции он выделил ситуацию, когда граждане осознают фундаментальную хрупкость и конечность, если не обреченность, республиканской власти. Тем самым он задает сдержанно критическое отношение к идеологии республиканизма, изображая ожидание упадка как отношение традиции к самой себе.
Однако вероятно и другое: сознательно содействуя актуализации полузабытого, но мощного политического языка, идеологию которого он не разделял, историк счел важным снабдить будущих последователей противоядием от опасностей его слишком ревностного использования. Диалектика, которую Покок одновременно осуждает как форму историзма и одобряет как метод осмысления истории политического дискурса (неслучайно одним из самых частых терминов книги является «амбивалентность» или «двусмысленность»), предполагает осознание важности и продуктивности «взаимного проникновения» противоположных начал. В этом отношении представляется, что республиканская традиция и ее внутренние противоречия для Покока – неустранимая часть политического языка. При этом его заботой остается как восстановление парадигматического значения республиканизма, так и указание на принципиальную несводимость истории политического дискурса к одной главной традиции или одному голосу – будь то голос Локка, Маркса, Бёрка или Макиавелли.
В монографии Покока рассказывается о линии политической мысли, практически отсутствовавшей в отечественном каноне, но обретающей популярность в настоящий момент. Разумеется, республиканский опыт древних Новгорода и Пскова важен, однако его нельзя назвать репрезентативным: на протяжении большей части русской истории власть не была республиканской (или была республиканской «в душе») и пользовалась для своей легитимации другими политическими языками и аргументами.