273 с точки зрения получения информации и принятия решений. Если гонфалоньер несменяем, он не станет беспокоиться о том, чтобы сохранить свой пост, или о том, что с ним будет, когда истечет его срок, – соображения, которыми часто объясняется равнодушие (freddezza) магистратов. Ничто не будет отвлекать его от того, чтобы учиться справляться с возникающими проблемами и понимать природу людей, с которыми ему приходится иметь дело. Очевидно, что этот довод легко перевести в этические категории: никакие личные интересы не отвлекают того, кто назначен пожизненно, ни от приобретения необходимых ему для исполнения своих обязанностей знаний и навыков, ни от возможности всецело сосредоточиться на благе общества. Так как он назначен на высший пост в городе пожизненно, ему ни к чему стараться угодить конкретной группе и почти не за чем выходить за рамки предоставленных ему полномочий. Однако здесь рассуждения принимают новый и весьма интересный оборот. Благодаря наличию должности, свободной от каких-либо частных соображений и личных интересов – не подлежащей даже существовавшей в Античности проверке на соответствие своим обязанностям по истечении срока, – граждане могли законно рассчитывать на высшую награду, когда эту должность становится практически невозможно использовать в каких-либо целях, кроме общего блага. Здесь Гвиччардини высказывает мысль, которую часто приводят как доказательство его расположенности в пользу аристократии: все республики, без каких-либо известных исключений, управляются и управлялись (retto) именно теми редкими людьми, которых честолюбие, жажда великого и желание достичь вершины подстегивают к свершению славных дел274. Пожизненный гонфалоньерат в целом представляется лучшим средством законным образом утолить эту жажду275.
В этом отрывке примечателен отнюдь не выраженный здесь элитизм. Аристотелевская традиция недвусмысленно разделяла граждан на многих, у которых не было ни стремления интересоваться чем-либо за рамками собственных дел, ни достаточных знаний для этого, и немногих, старающихся в большей степени контролировать происходящее и наделенных такой способностью. Отсюда следовало, что немногие всегда будут располагать властью, пропорционально не соответствующей их числу. Требовалось разработать такую институциональную систему – политейю (politeia), – которая бы предохранила эту диспропорцию от крайностей и служила гарантией, что доминирующее меньшинство правит, считаясь с благом других, а не только со своим собственным. Гвиччардини здесь, конечно, не оригинален: с одной стороны, он настаивает, что активное меньшинство может функционировать лишь в условиях менее активного (но все же активного) большинства, а с другой – постоянно предлагает средства воспрепятствовать тем, кто принимает решения на каждом из уровней, отвлекаться на свои личные интересы. Его мысль по форме поддерживает аристократическую, но никоим образом не олигархическую систему. Его новаторство заключается в утверждении, что как многие отличаются от немногих своей способностью судить о пригодности других для постов, которые сами они не стремятся занять, так и немногие отличаются от многих своим стремлением занять эти посты. Virtù – неоднократно используемое им понятие, – которая вызывает это стремление, не является ни мудростью, ни добротой, ни каким-то еще нравственным качеством, определяющим пригодность для той или иной должности. Это даже не любовь к городу – хотя и ее следует испытывать, – а попросту честолюбие и жажда славы. При этом он не называет virtù чем-то аморальным – наоборот, он награждает ее такими эпитетами, как generosa и onesta276.
Честолюбие не находилось в числе христианских добродетелей – «этот грех и ангелов сгубил». Внимание Гвиччардини к проблеме отчасти объясняется, как сообщает нам его биограф, определенной моральной честностью: он ясно сознавал собственное немалое честолюбие и одержимость личной и фамильной честью. На том, какую роль играет честолюбие, честь и стремление к славе в его политической теории, следует остановиться подробнее. Разумеется, честь, наряду с верностью, занимала центральное место в феодальном мировоззрении. В литературе, отражающей рыцарскую этику, можно обнаружить множество попыток привести ее в соответствие с христианской моралью. Слова шекспировского Генриха V не могут не звучать двусмысленно: «Но если грех великий – жаждать славы, / Я самый грешный из людей на свете»277. Проблема приручения воинского духа не была новой для европейской мысли. Однако нам не следует забывать об осторожности, приписывая флорентийской аристократии феодальные ценности. Ottimati, представителем которых считал себя Гвиччардини, были купцами, банкирами и юристами – не говоря уже о политиках, – и неясно, насколько на них повлияла рыцарская этика. Возможно, правильнее сказать, что честь преимущественно являлась добродетелью политического индивида, particulare – если воспользоваться (в том виде, в каком он его употреблял) ключевым и самым неоднозначным термином политической мысли Гвиччардини. С одной стороны, particulare олицетворял смертельную опасность, поскольку стремился к приватному и частному благу. Его толкало к этому честолюбие, а жажда привилегированного положения, способного удовлетворить амбиции, могла заставлять пренебрегать любыми законами и общепринятой моралью. С другой стороны, слава носила публичный характер. Она заключалась в признании сограждан. Будучи скорее языческой, нежели христианской, она давала не спасение, а громкое имя в этой жизни и после смерти. Если же particulare вынужден искать славу в гражданском пространстве, где каждый по определению участвует в принятии решений, целью которых является всеобщее и общественное благо, то его слава будет состоять в признании согражданами его первенства в делах республики. Потребность в славе заставит его добиться большего, нежели его сограждане, и вынести свою личность на суд общества. Он окажется под постоянным пристальным взглядом немногих и многих, которые будут знать его лучше, чем он знает себя сам. Как только его честь станет предметом общепризнанной заботы об общем благе, его внутреннее стремление к идеалу чисто индивидуальной целостности, выражаемой этим понятием, заставит его презирать удовлетворения низшего порядка. И в таких обстоятельствах мудро направить его честолюбие в политическое русло, предложив ему высшую и несменяемую власть, коль скоро эта власть осуществляется под непрестанным надзором общества и подлежит его суду, а один и немногие будут свободны в приобретении знаний и опыта, необходимых для выполнения своих задач.
Тем не менее, сделав честолюбие отличительной характеристикой политической элиты, Гвиччардини прекрасно понимал, во что оно превращается, если его не обуздает политическая система. В одном из фрагментов «Рассуждения в Логроньо»278 он отмечает, что институциональные условия, в которых изменения в конституцию легко предложить, но трудно претворить в жизнь, похожи на характерный для олигархии прием, нацеленный на удержание власти группами, которые ею обладают. Вероятно, было бы лучше, если такого рода изменения могли предлагаться лишь в узких комитетах, доступ в которые ограничен, но при этом быстро бы выставлялись на суд многих. Во второй из двух своих речей о методах избрания в Большой совет Гвиччардини продолжает критику олигархических наклонностей ottimati и придает ей новое направление. Здесь сторонник бросания жребия – которое в Античности считалось более демократической избирательной процедурой, чем голосование, – заявляет: довод, гласящий, что многие обязательно выберут лучшего, искажается присутствием заметной прослойки ottimati, которые называют себя uomini da bene279. Они полагают, что обладают врожденным и неотъемлемым правом на магистратуры, и неизменно голосуют друг за друга, исключая тех, кто не входит в эту узкую группу. Поэтому тем, кто не относится к элите, остается либо всегда голосовать против кандидатов-ottimati, – подрывая разумное устройство всего процесса, – либо совсем отказаться от голосования в пользу жеребьевки. Те, кто называет себя uomini da bene, продолжает он, в претензиях на статус элиты основываются на своем предполагаемом превосходстве в рассудительности, мудрости и добродетели. На самом же деле они занимают это положение либо потому, что приобрели или унаследовали богатство, либо оттого, что их предки занимали высокие посты, – очень часто по причинам, не выдерживающим серьезного испытания. Богатство и происхождение, добавляет он, дело случая. Против флорентийской политической аристократии свидетельствует то, что она обязана своим статусом фортуне, а не добродетели280, почему в конечном счете она и печется о частных, а не об общественных интересах. Гвиччардини не стремился убедить своих читателей речью, которой он придал неприятный демагогический оттенок. Мы можем не сомневаться, что сам он – сторонник голосования по причинам, более или менее связанным с его элитистскими взглядами. Однако он осознавал, насколько сильные доводы можно выдвинуть против флорентийской элиты. Она была олигархической, потому что она – дитя фортуны. Именно честолюбие, добродетель, которую он выделил как наиболее подходящую для политической деятельности, побуждало ее членов или их отцов испытывать свою судьбу. Элита представляла собой – одновременно и в силу одних и тех же причин – потенциальную гражданскую аристократию и потенциальную действующую в собственных интересах intelligenza (так флорентийцы называли клику или сборище) олигархов. Необычный отрывок ближе к концу «Рассуждения в Логроньо» указывает, какое значение Гвиччардини по-прежнему придавал последовательному искоренению частных интересов и амбиций.