Перед нами не более и не менее как протест против роскоши, завершающийся призывом почти в духе Савонаролы «сжечь суетную мишуру». Роскошь развращает людей, она заставляет их еще сильнее жаждать богатства, выставляя его напоказ, и всего, что совершенно противоположно подлинной славе и добродетели. В развращенности нет ничего нового; против нее ополчались античные авторы, и полумеры не помогут против зла «столь всеобщего, столь давнего и столь глубоко укоренившегося в человеческих умах»281. Коротко говоря, это «ветхий Адам», который, как надеялся Савонарола, должен сгореть в огне духовного обновления. Однако Гвиччардини использует гражданский и классический лексикон, а не апокалиптический словарь, как его предшественник. Чтобы отсечь зло, говорит он, нужен скальпель (coltello) Ликурга, который искоренил в Спарте роскошь за день, разделив все имущество и запретив деньги и украшения. Спартанцев мгновенно охватило необыкновенное стремление к аскезе и забота об общем благе, и имя Ликурга славно тем, что благодаря grazia – благодати? благосклонности фортуны? – ему удалось осуществить такую долговременную перемену. Великие философы оказались бессильны сделать это, и неудивительно, что здесь усматривали помощь Аполлона, потому что преобразование города – дело скорее божественное, нежели человеческое282.
Савонарола понимал преобразование в чисто аристотелевском смысле, как наложение формы на материю, восстановление материи – жители города являлись «материальной причиной» его существования – для осуществления ею своего изначального предназначения. И в этом смысле он предпочитал говорить о rinnovazione. Впрочем, как христианин, он считал предназначением праведную жизнь. Prima forma была ниспослана как благодать, поэтому преобразование могло произойти лишь в апокалиптическом контексте, обусловленном действием благодати в истории. Сожжение «вторичной природы», сложившейся в человеке в результате погони за благами, далекими от святости, за «суетной мишурой», было необходимой частью восстановления. Очень важно отметить, что Гвиччардини переосмысляет те же темы, используя другую и не столь очевидно христианскую риторику. Он не прибегает к категориям формы и материи, равно как и не говорит, что fortuna упорядочивается под воздействием virtù. Законодатель достигает сверхчеловеческого успеха в преобразовании города – его законы и добродетели живут в веках и именно в связи с этим актом Гвиччардини использует слово grazia. Это чудесное деяние обеспечивает законодателю репутацию человека, получившего божественную помощь, пусть и не саму помощь. Он действует, систематически искореняя тягу к роскоши, зло, издревле угнездившееся в сознании человека. Параллели важны не меньше, чем различия. С одной стороны, если Савонарола считал, что роскошь и суета отвлекают душу от стремления к благодати, то Гвиччардини полагал, что они отвлекают гражданина от стремления к общему благу. Место Иеремии заступил Ликург, который содействует обновлению, учреждая законы, а не призывая к покаянию. Однако законы направлены непосредственно на нравственные качества граждан и возрождают их естественную наклонность, или «первую природу», побуждающую искать общего блага, когда они больше не отвлекаются на личные удовольствия. Это и означает, что люди по природе добры. Учение о том, что люди обладают испорченной «вторичной природой», заставляющей их при первой возможности идти на поводу у приватных интересов, позволяет в соответствующем контексте без особых противоречий заявить, что люди по природе дурны283. Законодатель искореняет эту вторую (ветхую) природу, сочетая нравственную харизму с институциональным обеспечением, и оставляет место для восстановления первой (изначальной) природы. Это есть божественная деятельность, даже если смотреть с точки зрения христианского понимания благодати. Впрочем, поскольку она всецело принадлежит гражданскому контексту политических решений и установлений и направлена на него, то ее правильнее всего описывать на языке греко-римской политики, для которого типично говорить о помощи, получаемой законодателем от античных богов. Здесь следует прежде всего обратить внимание не на обусловленное секуляризацией расхождение между христианской и гражданской традициями, а на то, насколько они сходятся в общей точке, которой для них оказался идеал аскезы и самоотвержения. После того, как этот идеал строился на монашеских ценностях, и до того, как начал строиться на кальвинистских, опорой ему служил гражданский гуманизм.
Итак, задачи законодателя предполагают, что он совершает нечто чудесное. Но если Савонарола ожидал чудес, о Гвиччардини этого сказать нельзя. С нашей стороны, добавляет он, незаконно надеяться или даже желать выполнять работу законодателя. Мы должны увидеть себя такими, какие мы есть на самом деле, то есть существами настолько развращенными, что остается рассчитывать лишь на незначительные исправления нашего нравственного характера. Если бы удалось научить жителей города владеть оружием – снова возникла бы традиция народного ополчения – и если магистраты избирались бы лишь на основании публичного подтверждения ими своих достоинств, богатство и роскошь ценились бы меньше и можно было бы даже ввести действенные законы для их контроля и постоянной проверки284. По сути, мы вернулись к аналогии с медиком, с которой начиналось «Рассуждение», и теперь ясно видим разницу между врачом и поваром. Именно законодатель вновь замешивает всю materia города, как делает человек, готовящий тесто для макарон, и формует ее заново. Врач, имеющий дело с более сложным устройством организма, предполагает, что он уже болен, и надеется взять недуг под контроль скорее, чем вовсе излечить его. Но это значит, что materia, с которой он работает, уже внутренне неустойчива; он сталкивается с превратностями фортуны. Теперь становятся совершенно ясны колебания Гвиччардини относительно определения ottimati как класса честолюбцев. С одной стороны, он убежден, что честолюбие – качество, которое надо направить в политическое русло и узаконить, если мы хотим, чтобы политейя (politeia) располагала элитой, которая нужна ей для активного участия в принятии определенных решений. С другой, он прекрасно понимает, что честолюбие, быть может, уже создало слишком нестабильные условия для перенесения его на политическую почву и слишком развращено, чтобы служить гражданским целям.
Роль честолюбия в поведении гражданской элиты оставалась одной из ключевых проблем в размышлениях сторонников аристократии после восстановления власти Медичи в 1512 году. Вероятно, решающим фактором, определившим характер восстановленного правления, стало избрание кардинала Джованни де Медичи в качестве папы Льва Х в 1513 году. Это изменило ситуацию: власть Медичи во Флоренции распространилась на более широкий политический контекст. Семейство вернулось к власти благодаря иноземному оружию, грубо подчеркнув неспособность флорентийцев управлять внешними обстоятельствами. Однако когда на смену Юлию II пришел Лев X, он взял на себя контроль над политикой в Италии, выступая в роли того, кто, возможно, сумеет построить систему, в которой владычество неитальянских сил будет ослаблено. Далее, – преумножая славу, какую сулило городу избрание папы-флорентийца, – его вступление на папский престол означало, что стабильность правления Медичи не будет зависеть ни от иностранного оружия, ни от способности правящей семьи налаживать политические отношения с крупнейшими политическими группами Флоренции. Устойчивость обеспечивается законностью и прочностью, все еще присущими папской власти. Таким образом, избрание Льва Х дало передышку Медичи и тем флорентийцам, которым предстояло решить, принимать ли их и какую цену при этом следует заплатить каждой из сторон. В то же время представлявшийся наиболее опытным член семейства оказался вне Флоренции, а жители города остались с неприятным чувством своей провинциальности. Они ощущали, что больше не находятся в центре, где решается их судьба. Таким образом, вся система Медичи зависела, во-первых, от продолжительности пожизненного срока Льва Х (он был папой восемь лет), а во-вторых, от того, чтó младшие члены его рода, управлявшие Флоренцией в его отсутствие, могли попытаться предпринять, учитывая, что политика Медичи уже не ограничивалась гражданскими отношениями среди флорентийцев. Для сторонников аристократии, неоднозначно воспринимавших отношения между своим кругом и представителями семейства Медичи еще в 1494 году, все это было чревато новыми проблемами. За каждым новым политическим кризисом: избранием Льва Х в 1513 году, смертью Джулиано де Медичи, занимавшегося делами семьи во Флоренции, в 1516 году, смертью в 1519 году Лоренцо, его преемника, втянувшего Флоренцию в попытку захватить Герцогство Урбинское, – мы видим вспышку285 писательской активности сторонников аристократии. Нас интересует их стремление применить аристотелевскую и гуманистическую парадигмы к определению гражданской аристократии в ситуации, которую авторы считают беспрецедентной. Поэтому не менее интересны слова, с помощью которых они пытаются заявить, что ситуация беспрецедентна и что именно в ней беспрецедентного.
Гвиччардини был одним из таких авторов. Говоря о нем самом, о классе, представителем которого он являлся, и обо всем этом периоде, не следует думать, что историк находился в постоянной борьбе, которую флорентийская гражданская аристократия вела против Медичи, отрицая их право на власть. Вернувшись из Испании, где он был послом, Гвиччардини занимался юриспруденцией во Флоренции. С понятным для сторонника аристократии неодобрением он наблюдал, как Джулиано и Лоренцо были все менее и менее склонны делиться властью с кем-либо, кроме своих ближайших соратников. Одновременно со смертью Джулиано в 1516 году Гвиччардини принял от Льва X роль наместника в Модене и затем, при обоих понтификах из рода Медичи, занимался управлением и защитой папских т