318, приводя доводы, кульминацией которых стало отрицание им тезиса Савонаролы и Гвиччардини, что пристрастие флорентийцев к гражданскому participazione неискоренимо.
В гражданском коллективе, утверждал он, переходя на знакомый язык319, есть три уровня честолюбия. Некоторые честолюбивы настолько, что хотят участвовать в высших правительственных советах; другие стремятся лишь принимать почести и звания; честолюбие же третьих сводится к желанию, чтобы их оставили в покое и не мешали им заниматься личными делами. Третьи, разумеется, были многими по Аристотелю, и нетрудно увидеть, как ограниченность, накладываемая аристотелевской социологией знания на их политическое мышление, могла использоваться для сведения их participazione почти к нулю. Аламанни не затруднялся с ответом на вопрос, как Медичи могут найти подход к третьей и второй группе. Именно в отношении третьей группы – благородной и честолюбивой элиты, описанной Гвиччардини в «Рассуждении в Логроньо», – он в рамках языка своей эпохи проявил оригинальность как политический мыслитель. Люди являются такими, какие они есть, соглашался он со множеством своих предшественников, благодаря привычкам, ставшим их второй натурой. По достижении определенного возраста или этапа природу уже нельзя изменить никакими обыкновенными средствами. Среди самых честолюбивых флорентийцев есть немолодые люди, настолько приученные добиваться положения в обществе посредством участия в гражданской жизни, что они никогда не смогут примириться с режимом, который отнимет у них возможность открытой конкуренции и безграничных наград. Другое дело – люди помоложе. Существует альтернативная форма политической культуры, которую можно использовать, дабы отвлечь их от гражданской деятельности (civilità). Это – стремление к славе alli costumi cortesani320, придворной жизни, не менее почетной и – как могут подтвердить ее поклонники – не менее свободной, чем жизнь гражданская. Кастильоне в своей классической работе о придворной сфере, оконченной в 1518 году, избрал местом действия Урбино, цель устремлений Лоренцо, и сделал Джулиано одним из участников своего диалога. Образ жизни молодого аристократа связан со служением своему государю. Аламанни сухо и без свойственного Кастильоне рвения перечислил его особенности: близость к правителю, служба в его гвардии, выполнение дипломатических поручений в интересах государя, более строгая форма одежды, подчеркивающая отличие от гражданской аристократии (здесь интерес Гвиччардини к законодательству против роскоши был спародирован и повернут против него). С помощью указанных отличий умный правитель может привлечь к себе молодых людей, заранее опровергнуть упрек в том, что их жизнь несвободна, и менять их привычки, ценности и характер, пока конфликт между властью и participazione не лишится всякого смысла321. Великое герцогство Тосканское, основанное другим Козимо де Медичи через двадцать лет после того, как Аламанни писал эти строки, строилось именно на такой политической культуре, прав ли он был или нет в своих прогнозах относительно того, как вытеснение гражданского идеала придворным повлияет на характер флорентийцев.
Как может показаться, когда мы перейдем к следующей части нашего исследования, Аламанни решил проблему, которая ускользнула от Макиавелли, если только тот не уклонился от нее сознательно: он показал, как «новый государь» может упрочить свое положение, привлекая на свою сторону скрепляющее воздействие обычая, и сделал это, исходя из понимания привычки как «второй натуры» и из существования альтернативной политической культуры, к которой Макиавелли и Гвиччардини оставались совершенно равнодушны. Но нас в первую очередь занимает проблема, в контексте которой мыслили все эти флорентийцы, – проблема новации. Гвиччардини, Веттори и Аламанни анализировали положение вновь пришедших к власти Медичи с точки зрения того, чтó в этом правлении было непривычного и ранее неизвестного. Они рассматривали новое, чтобы понять, как оно влияло на избранную ottimati и якобы традиционную для них роль предводителей гражданского общества. Более консервативные и гуманистически настроенные мыслители (в особенности члены кружка, собиравшегося в Садах Оричеллари, о котором мы еще поговорим подробнее) склонялись к идеализации Венеции на основании теорий Аристотеля и Полибия, более радикальные и решительные в своем отказе от гражданского идеала в пользу придворного. Но главной темой оставались инновация и новый государь. В таком контексте «Государь» Макиавелли, написанный в 1512–1513 годах, предстает в новом свете – как величайшее из теоретических исследований политики нововведений или реформ. Отсутствие у Макиавелли аристократического положения – он принадлежал ко второму из трех классов, выделенных Аламанни, – освобождало его от того, что заботило представителей аристократии. Он никогда бы не смог стать ни сенатором, ни придворным. Его ум был открыт исследованию захватывающего вопроса об отношениях нового государя с его окружением. Именно это придает «Государю» статус интеллектуальной революции – прорыва в область новой теории.
Глава VIРеставрация МедичиБ) «Государь» Макиавелли
Макиавелли, начав работать над «Государем» в 1512 году, не рассматривал в своем трактате инновацию с точки зрения ее влияния на жизнь и свободы граждан. Этому сюжету посвящен его труд о республиках. Иными словами, Макиавелли не отождествляет себя ни с ottimati, которые стремились вернуть себе статус гражданской элиты, ни с теми – Аламанни в 1516 году определил бы их как сторонников Савонаролы, – кто требовал восстановления Совета и права participazione для всех. «Государь» – это не идеологическая работа в том смысле, что она не выражает точку зрения какой-либо группы. Скорее мы имеем дело с аналитическим исследованием инновации и ее последствий. В этой перспективе Макиавелли напрямую переходит к рассмотрению вопроса, вызванного нововведениями и упадком гражданского общества. Речь шла о проблеме фортуны, к которой Гвиччардини и меньшие ottimati не обращались, возможно, потому, что их ощущение своей принадлежности к элите было все еще достаточно сильным, и они не могли сомневаться в относительной прочности собственного положения. Макиавелли вел слишком уязвимое существование и не мог сказать того же о себе. Впрочем, проведенный им теоретический анализ был совместим с интеллектуальной позицией аристократии. Если рассматривать политику как искусство справляться со случайными обстоятельствами, то она есть именно искусство справляться с фортуной как силой, управляющей подобными обстоятельствами и потому олицетворяющей чистую, не поддающуюся контролю и не знающую закономерностей случайность. По мере того как политическая система теряет свою универсальность и предстает как нечто партикулярное, делать это ей становится все труднее. Республика может возобладать над fortuna, лишь объединив своих граждан в самодостаточную universitas322. Однако она, в свою очередь, зависит от свободного участия и морального согласия граждан. Упадок гражданского общества ведет к закату республики и торжеству фортуны. Когда причиной заката оказывается инновация – неконтролируемое событие, влекущее за собой неконтролируемые последствия во времени, – то эффект усиливается. Макиавелли, говоря о «новом государе» – правителе-новаторе – отделяет его от желания ottimati и других продолжать действовать в качестве граждан. Он рассматривает государя и тех, кем он правит, как людей, действующих только в отношении fortuna. Тему конфликта гражданского коллектива с fortuna – он оставил для своих «Рассуждений».
Еще один тезис, напомнить о котором никогда не лишне, состоит в том, что проблема fortuna – это проблема добродетели. Для любого, кто мыслил в традиции Боэция, virtus была инструментом, благодаря которому достойный человек придавал форму своей fortuna. Гражданский гуманизм, отождествлявший достойного человека с гражданином, политизировал добродетель и полагал ее зависящей от добродетели других. Если virtus могла существовать лишь там, где граждан объединяло стремление к res publica, значит, политейя (politeia) или конституция – описанная Аристотелем структура участия в гражданской жизни, дифференцированная по функциям, – практически приравнивалась к самой добродетели. Если достойный человек мог проявлять свою добродетель лишь в системе гражданского коллектива, то разрушение этой системы, по причине навязанного силой новшества или раболепства одних людей перед другими, приводило к угасанию добродетели как власть имущих, так и безвластных. Тиран не мог быть добродетельным, потому что у него не было сограждан. Однако стойкость республики перед внутренними и внешними потрясениями – фортуной, символизировавшей случайность, – отождествляется с virtus, которую римляне противопоставляли fortuna. Добродетель граждан гарантировала стабильность политейи и наоборот. И с политической, и с нравственной точки зрения, vivere civile являлась единственной защитой от владычества фортуны и необходимой предпосылкой добродетели отдельного человека. Макиавелли в наиболее скандально известных фрагментах «Государя» обращается к формальному применению заимствованного у римлян понятия. Он задается вопросом: существует ли некая virtù, с помощью которой новатор, не стесненный общественной моралью, может придать форму своей fortuna? Будут ли подобная virtù или какие-либо возможные политические последствия ее проявления заключать в себе нечто моральное? Поскольку эта проблема существует лишь как результат инноваций, представляющих собой политический акт, ее следует рассматривать в контексте последующих политических действий.