. Однако поскольку форме и материи надлежало соответствовать друг другу, это означало, что раз преобразователь необыкновенно подвержен воздействию фортуны, то и проявленная им при этом virtù должна быть необыкновенной. Макиавелли продолжает свои рассуждения исходя из того, что ситуации, в которых главную роль играет фортуна, не являются одинаково хаотичными. В них прослеживаются стратегические дифференциации и, соответственно, различными являются стратегии, которым может следовать virtù. Он двояким образом подготовил почву для своего утверждения. Во-первых, определив инновацию как разрушение прежде существовавшей узаконенной системы, он установил, что прежние системы могут различаться между собой, а новые подданные государя – по-разному реагировать на их утрату. Бывшим гражданам республики труднее привыкнуть к его правлению, чем бывшим подданным другого государя, потому что в одном случае принятые нормы поведения требуют полного пересмотра, а в другом – только перенаправления334. Во-вторых, он выделил несколько типов нововведений. Государь мог приобрести власть благодаря собственным войскам или войскам своих сторонников. Своей победой он мог быть обязан собственным талантам или одной лишь удаче. Когда для обозначения последней антитезы Макиавелли употребляет слова virtù и fortuna, он употребляет их не совсем точно. Поскольку почти невозможно представить себе, чтобы человек захватил власть, сам при этом не проявив virtù, в каком-то смысле virtù всегда служила орудием нововведения, открывающим его воздействию fortuna. Однако в то же время virtù по-прежнему означала способ управлять фортуной. Между новатором, который мог по своей воле остановиться там, где он находился, и тем, кто продолжал зависеть от сложившегося положения, существовала известная разница. Здесь возникала вторая антитеза, вбирающая в себя первую, и у virtù появлялось двойное значение – орудий власти, подобных войску, и личных качеств, необходимых, дабы управлять этими орудиями.
Природа и обстоятельства нововведения двояким образом влияли на встававшую перед новатором проблему. Чем больше легитимности, обусловленной привычкой, которой обладал его предшественник, он мог перетянуть на свою сторону, тем меньше ему приходилось участвовать в открытой борьбе virtù и fortuna и тем меньше ему требовалась virtù (в обоих ее значениях). Чем больше он, в силу новизны своего правления, оказывался зависим от обстоятельств и людей, не подлежащих его непосредственному контролю, тем больше беззащитен он был перед fortuna и тем больше требовалось ему virtù, чтобы освободиться из-под ее власти. Его потребность в virtù могла измеряться по двум шкалам, и поскольку его положение относительно каждой из них определялось эмпирически заданными обстоятельствами, то стратегически необходимые действия и требующиеся для их осуществления качества ума – две составляющие virtù – также могли варьироваться. Таким образом стало возможно выстроить типологию инноваций, опасных положений, в которые мог угодить новатор, и разновидностей virtù, с помощью которых он мог эту опасность преодолеть. Точкой отсчета служил пример наследного правителя, уязвимость и потребность в virtù которого были минимальными.
Анализу нововведений посвящена первая треть «Государя», и его можно назвать ключевым по крайней мере для этой части книги. В главах III–V рассматриваются отношения между властью нового государя и обычаями общества, над которым он ее приобрел; в главах VI–IX – то, насколько новизна делает его зависимым от фортуны. В заключение краткого обзора, который предполагает наш подход к «Государю», отметим, что главы XII–XIV посвящены военной мощи государя, а главы XV–XXI – его поведению в отношении подданных. Эта часть строится главным образом вокруг морали Макиавелли, как мы ее знаем. В XIV и XV главах автор возвращается к своей основной теме и снова говорит о противостоянии нового государя наследному правителю и фортуне, а заключительная, XXVI глава представляет собой знаменитый и неоднозначный «призыв овладеть Италией и освободить ее из рук варваров». В «Государе» мы не находим системы исчерпывающих классификаций, но встречаем устойчивые мотивы, к которым относится этот призыв.
Как мы видели, небезопасность политических инноваций состоит в том, что всем они причиняют беспокойство, а некоторым – еще и ущерб, создавая ситуацию, к которой люди еще не успели привыкнуть. Возможно, ключевая для «Государя» мысль заключается в предположении, что в подобных ситуациях поведение людей отчасти предсказуемо, что позволяет выработать определенные стратегии действия. Здесь Макиавелли глубоко оригинален как исследователь политики, утратившей легитимность. Но поскольку после завоевания территории правителем привычные модели поведения сохраняются, то размышления о человеческом поведении, выходящем за рамки этих устоявшихся моделей, следует отложить; а вопрос заключается в том, как последние повлияют на власть и авторитет нового государя. В III–V главах Макиавелли рассматривает некоторые стороны этого вопроса, и акцент везде сделан на идее привычности. Государь присоединяет новую территорию к тем, где его власть уже признана, – здесь использовано слово antico, свидетельствующее о том, что он вовсе не «новый государь». Обе территории объединяет общность национальности (provincia) и языка и, главное, новый государь уже привык править. Во всех этих случаях перед правителем стоит самая простая задача: ему следует лишь убедиться, что род предшествующего властителя уничтожен, не менять законов страны и не вводить новых налогов. Тогда все, что узаконивало власть его предшественников, будет узаконивать и его власть. Более того, близость обычаев и языка между его старыми и новыми владениями вскоре сделает их tutto un corpo335,336. Макиавелли не уточняет, как осуществится такой союз, и нам не следует ожидать от него этого. Его интересует новообразованное княжество на этапе его наибольшего сходства с наследственной монархией, а последнюю он изображает в ее самой простой и традиционной форме, как сообщество, объединенное рядом общих обычаев, включая лояльность определенной династии. Если изменилась лишь династия, то структура традиции будет способствовать формированию новой лояльности, а сообщество легко смешается с другим, обычаи которого схожи. Однако если государь завоевывает территорию, отличающуюся от его прежнего владения языком, законами и обычаями, то ему потребуется большая удача и серьезные усилия, дабы сохранить ее, и один из лучших способов добиться этого – поселиться там самому. Макиавелли не сообщает, предполагается ли, что государь усвоит привычки новых подданных и что тем временем будет происходить с его прежними землями. Он достаточно быстро переходит к вопросу, как следует поступить государю, если его новые завоевания привели к внутренним беспорядкам337. Еще здесь высказывается мысль о приверженности традиционного общества какой-то одной династии. В главе IV Макиавелли указывает на это ограничение, рассматривая пример, когда традиционная лояльность разделяется между монархом и большим числом феодалов (baroni), представляющих множество центров наследственной власти. Закон инерции здесь не действует. Среди баронов всегда будут недовольные, поэтому не так трудно свергнуть монарха, подстрекая их к мятежам. Однако после того как новый правитель захватит власть, он обнаружит, во-первых, что обычные последствия изменений остаются в силе – его сторонники ненадежны, а враги озлоблены; во-вторых, что род каждого феодала по-прежнему имеет верных ему подданных; в-третьих, что baroni слишком многочисленны, дабы их уничтожить. Римляне никогда не чувствовали себя уверенно на завоеванных территориях, пока оставались в живых представители старой знати. Уже одним своим существованием они напоминали о прежнем положении дел. Римляне сумели пережить местную знать – по-видимому, хочет сказать Макиавелли – лишь потому, что захватили власть во всех известных из существующих земель338.
Важно, что Макиавелли, по всей видимости, исходит из абсолютно традиционного по своему устройству общества, основанного на обычае и исключающего отношения между гражданами, которые составляли фундамент аристотелевского полиса. Однако ниже, в главе V, он говорит, что над территорией с собственными обычаями труднее удержать власть, чем над той, обычаи которой легко поддаются ассимиляции. Аналогичным образом труднее всего удержать власть над городом, привычным к свободе и жизни по собственным законам. Им можно управлять, учредив олигархию, зависящую от внешней поддержки, но единственный надежный способ – разрушить его. Почему так происходит? Память о прежней свободе, которая никогда не обернется на пользу новому государю, необыкновенно устойчива. Макиавелли снова делает акцент на привычке. Вероятно, ничто другое не может служить основанием легитимности, и проблема новатора всегда заключается в том, что его подданные к нему не привыкли, а привыкли к чему-то, чего он их лишил. Впрочем, в подобных случаях значение имеют не только привычка и обычай: «…в республиках больше жизни, больше ненависти, больше жажды мести; в них никогда не умирает и не может умереть память о былой свободе»339. Время здесь бессильно. Это заставляет нас вспомнить тезис Гвиччардини, что гражданская свобода стала частью второй натуры флорентийцев. В этой главе Макиавелли, возможно, отсылает к особенностям восстановленного правления Медичи, хотя, по крайней мере формально, и рассматривает случай бывшей республики, присоединенной к владениям чужеземного правителя. Главный вопрос заключается в том, почему привычную свободу столь трудно развеять и невозможно забыть. Ответ, по-видимому, таков: когда люди привыкли повиноваться государю, им не приходится менять свою природу при необходимости повиноваться кому-то другому. Опыт гражданской жизни, в особенности существующей не одно поколение, накладывает на их природу неизгладимый отпечаток, поэтому они в самом деле должны стать новыми людьми, чтобы научиться охотно подчиняться государю. В отличие от Лодовико Аламанни, Макиавелли, похоже, не считает такое превращение осуществимым. Более того, вся его теория фортуны держится на мысли, что люди не в силах изменить свою природу, разве что лишь очень медленно, – на такие изменения указывает понятие обычая. Нам также следует держать в уме предположение, что Макиавелли мог разделять точку зрения, что люди, которые получили опыт гражданства, ощутили исполнение своей подлинной природы, или