prima forma.
Теперь новый государь вступил в область, где властвует случай. Время, в котором он живет, формируется человеческим поведением, каким оно становится, когда люди уже не руководствуются привычными установлениями. Теперь он уязвим для фортуны. Вероятно, главный постулат «Государя» состоит как раз в том, что временное измерение, в котором государь теперь существует, не является совершенно непредсказуемым и неуправляемым. Это мир Гоббса, где люди преследуют собственные цели, не оглядываясь ни на какой закон. Почти всегда это происходит в результате действий самого преобразователя, живущего в этом мире, а то, как люди преследуют свои цели, стремясь к власти, означает, что власть каждого человека представляет угрозу власти любого другого индивида. Во второй части III главы впервые возникает тот стратегический анализ беззаконного мира погони за властью, который, как всегда признавалось, делает мысль Макиавелли особенно острой. Именно здесь мы впервые встречаемся с утверждением, что основное требование стратегического поведения – это действие. Альтернатива действию – задержка или промедление, а раз время оказалось полностью во власти случая, то медлить невозможно, ибо насчет времени нельзя строить сколько-нибудь надежные предположения. Точнее, уместна лишь одна гипотеза: если ничего не делать, время принесет неблагоприятные изменения. Некто обладает властью, а другие – нет, и возможна только одна перемена: другие приобретут власть, а он ее потеряет. Римляне знали, что войны не избежать, и всегда стремились сразиться с врагами сейчас, а не потом340. Нам остается лишь догадываться, что сказал бы Макиавелли о современных сдерживающих стратегиях в попытке «выиграть время». Возможно, он предположил бы, что они имеют смысл лишь в рамках договоренности между силами, стремящимися стабилизировать властные отношения и придать им законную форму. В проще устроенной, но полной угроз ренессансной действительности он мог позволить себе рассуждать о государе, ставящем цель бесконечно умножать свою власть, и не задаваться вопросом, что станется, если он сможет создать мировую империю.
Стратегия – наука о поведении действующих субъектов, определяемых властью, которой они обладают. Мир стратегии, в котором существует государь, приобретающий власть, лучше всего рассматривать с точки зрения его отношений с другими государями. Но это внешние отношения с точки зрения подсистем, возможность распоряжаться которыми наделяет каждого государя властью. Связи между отдельными людьми, составляющими (или разрушающими) обособленные политические сообщества, подвергаются анализу, который было бы недостаточно называть просто «стратегическим». Именно здесь мы погружаемся в вопрос об отношениях между virtù человека и его fortuna, а это всегда моральная и психологическая, а не только стратегическая проблема. Глава VI и следующие за ней главы посвящены роли virtù в приобретении и удержании новых территорий341. Макиавелли сразу вступает на скользкую моральную почву, определяя virtù как преобразующую (innovative) силу. Она не только позволяет людям управлять своей фортуной в лишенном законов мире. Такая добродетель помогает им изменять мир, тем самым лишая его прежней легитимности, и, как мы увидим совсем скоро, способна навязывать новую законность миру, никогда не знавшему ее прежде. Устойчивая смысловая связь теперь прослеживается только между virtù и инновациями, причем последние воспринимаются как преднамеренный акт, а не как свершившийся факт, а virtù преимущественно предстает как качество, наделяющее человека (новатора) незаурядностью с точки зрения способности к инновациям. Поскольку нововведения по-прежнему вызывают этические проблемы, подобное употребление слова virtù не отрицает его связи с этикой, а предполагает, что это понятие задает ситуации, в которых возникают соответствующие этические проблемы.
В главе VI речь идет о правителе, принадлежащем к тому обществу, над которым он приобретает власть, а не пришедшем извне. Здесь нас интересует не государь, расширяющий свои владения, а частный человек, ставший государем. Это, утверждает Макиавелли, предполагает или virtù, или fortuna342, но ясно, что они не просто противопоставлены друг другу. С одной стороны, благодаря virtù мы осуществляем изменения, а значит, приводим в движение цепочку случайных событий, которые мы не в состоянии предвидеть или проконтролировать, то есть становимся жертвами fortuna. С другой, virtù – внутренне присущее нам качество, позволяющее сопротивляться fortuna и вводить ее в рамки порядка, который также может быть моральным. Это суть характерной для Макиавелли неоднозначности, объясняющей, почему нововведения, формально представляющие акт саморазрушения, так трудно осуществить и почему действие – а значит, и политика, определяемая как действие, а не следование традиции, – несовместимо с нравственным порядком. Политизация добродетели привела к обнаружению политической версии первородного греха.
В этом средоточии неоднозначности можно выделить оппозицию virtù и fortuna, и мысль Макиавелли теперь сосредоточилась на ней. Чем больше человек полагается на свою virtù, тем меньше он вынужден полагаться на свою fortuna и тем надежнее его положение, поскольку на fortuna полагаться заведомо не стоит. Однако, положим, он добился власти именно благодаря virtù. Идеальный тип, который нас сейчас интересует, – это человек, добивающийся власти исключительно в силу своих личных качеств, а не за счет случайностей и внешних обстоятельств. Это объясняет, почему мы должны проанализировать приобретение власти частным лицом, а не тем, кто уже обладает какой-то властью на момент ее обретения. Впрочем, избавиться от затруднений полностью не удается. Путь любого человека в обществе обусловлен конкретными условиями этого общества, которые, хотя не им вызваны, составляют часть его fortuna. Но найти человека, который бы вовсе не определялся своей принадлежностью к какому-либо обществу, практически невозможно. Он оказался бы, как у Аристотеля, «зверем или богом». В качестве псевдорешения вопроса Макиавелли заявляет, что идеальный тип («наидостойнейших») тех, кто стал правителем благодаря собственной virtù, а не fortuna, мы видим в «Моисее, Кире, [Ромуле], Тезее и им подобным»343. Это классические примеры законодателей, которые в максимально строгом смысле могут быть названы основателями государств (Ликург и Солон, которых следует назвать скорее реформаторами, чем основателями, не упомянуты). Это божественные или получавшие помощь свыше существа, которые могли основывать общества, потому что их virtù не нуждалась в социальном обрамлении, служившем предпосылкой добродетели обыкновенных людей. Это боги, в которых (по крайней мере если говорить о Тезее или Ромуле) было нечто звериное. Однако Макиавелли заговорил о законодателях по особой причине. Если мы всматриваемся в их жизнь и действия, говорит он,
мы убеждаемся в том, что судьба послала им только случай (l’occasione), то есть снабдила материалом, которому можно было придать любую форму: не явись такой случай, доблесть (virtù) их угасла бы, не найдя применения; не обладай они доблестью, тщетно явился бы случай.
Моисей не убедил бы народ Израиля следовать за собой, дабы выйти из неволи, если бы не застал его в Египте в рабстве и угнетении у египтян. Ромул не стал бы царем Рима и основателем государства, если бы не был по рождении брошен на произвол судьбы и если бы Альба не оказалась для него слишком тесной. Кир не достиг бы такого величия, если бы к тому времени персы не были озлоблены господством мидян, а мидяне – расслаблены и изнежены от долгого мира. Тезей не мог бы проявить свою доблесть, если бы не застал афинян живущими обособленно друг от друга. Итак, каждому из этих людей выпал счастливый случай, но только их выдающаяся доблесть позволила им раскрыть смысл случая, благодаря чему отечества их прославились и обрели счастье344.
Если сравнить стихотворения Макиавелли «О Фортуне» и «О Случае», мы увидим, сколько явно эти две аллегорические фигуры в его сознании сливались в одну. Образ Фортуны как женщины, над которой можно временно взять верх, если не церемониться с ней345, вновь возникает в нарисованной им классической фигуре Случая, также предстающего в виде женщины. У нее есть прядь волос на лбу, за которую ее можно схватить, однако ее затылок выбрит так, что за короткие волоски сзади ухватиться невозможно346. Речь, с которой он обращается к одному из этих мифических духов, вполне могла быть обращена и к другому. Но еще больше о значении этого отрывка нам говорит антитеза формы и материи. Функция законодателя состоит в том, чтобы облекать материю политевмы (politeuma), гражданского коллектива, в форму политейи (politeia) – конституции, а функция virtù – придавать форму fortuna. Но, когда речь идет о нововведении, велика опасность, что virtù может оказаться во власти fortuna, поэтому идеальный преобразователь – тот, кто как можно меньше зависит от обстоятельств, которыми не в состоянии управлять. Чем больше действия преобразователя носят характер разрушения и вытеснения прежде существовавших установлений, обычая и законности, тем больше ему придется справляться со случайностями, возникающими из‐за внезапной утраты ориентиров, и тем сильнее он окажется уязвим для fortuna. Дабы приблизиться к идеальному типу, нам следует представить себе ситуацию, в которой у материи нет формы, а главное – есть только та форма, какую ей придает новатор. Новатор должен быть и законодателем. Следовательно, было логически необходимо, чтобы каждый герой заставал свой народ в состоянии полной аномии. Ведь если бы материя обладала даже видимостью формы, это лишало бы полной независимости его