virtù от fortuna.
Трудно представить себе настолько идеальную ситуацию в реальности. Не говоря уже о том, что затруднительно вообразить определенное общество в состоянии полной аномии. Чем больше мы настаиваем, что законодателю здесь нечего менять, тем труднее ему на чем-то основываться. Перед нами встает проблема поиска языка, на котором можно было бы описать, что именно и как он делает. Законодатель обладает такой virtù, что полностью властвует над occasione. Он наделен неограниченной способностью придавать материи нужную форму и становится своего рода демиургом, претворяющим в жизнь свои желания одним творческим словом. Он явно возвышается над простыми смертными. Среди перечисленных классических законодателей один, конечно, выделяется на общем фоне.
И хотя о Моисее нет надобности рассуждать, ибо он был лишь исполнителем воли Всевышнего, однако следует преклониться перед той благодатью (grazia), которая сделала его достойным собеседовать с Богом. Но обратимся к Киру и прочим завоевателям и основателям царства: их величию нельзя не дивиться, и, как мы видим, дела их и установления не уступают тем, что были внушены Моисею свыше347.
Язык Макиавелли раздражающе ортодоксален. Лишь Бог мог обратить разрозненные частности (материю) в целое (форму), и лишь при содействии божественной благодати и по внушению свыше сделать это под силу отдельному человеку. Неблагочестивые мысли, которые, вероятно348, прочитываются в процитированном отрывке, могли быть вызваны лишь следующим обстоятельством. Трудно понять, как действовали языческие законодатели, не подобрав объяснения, которое не подходило бы и для случая Моисея. Однако само стремление включить пророка в категории «законодателей» и «новаторов» нельзя назвать нерелигиозным. Проблема инноваций такова, что божественный авторитет и вдохновение пророка представляли собой один – но лишь один – из возможных ответов. Мы уже видели, что Гвиччардини употреблял слово grazia, говоря о Ликурге, и что характеристика, данная им спартанскому законодателю, уподобляла последнего Савонароле. В VI главе «Государя» мы видим аллюзии на Савонаролу, когда Макиавелли говорит о нем как о типичном примере «безоружного пророка», который неизменно терпит поражение там, где «вооруженные пророки» добиваются успеха349. Но это замечание следует рассматривать в свете макиавеллиевского отождествления пророка и законодателя. Оба пытаются осуществить миссию, выходящую за пределы возможностей обыкновенного человека. Обоим требуется нечто большее, чем просто virtù. Мы должны констатировать, что божественное вдохновение низводится до уровня «real politik», но только добавляя при этом, что «real politik» возносится до уровня божественного вдохновения и что Макиавелли мог быть язычником, но не был philosophe350. Моисей – вооруженный пророк, но он не становится в меньшей степени пророком от того, что носит меч. Пророку нужно оружие, потому что, будучи новатором, он не должен зависеть от случайного расположения других людей и поэтому должен располагать средствами принуждения, когда те перестают ему верить. В утверждении, что Бог дал Моисею призвание свыше, но не дал гарантии, что израильтяне будут неизменно ему послушны и что пророк, смиряющий непокорных с помощью земного оружия351, поступает законно и по вдохновению, нет никакого расхождения с традицией.
Пророкам, истинным или ложным, нужен меч, потому что они новаторы. Важно понимать, что в главе VI рассматривается инновация и что и Моисей, и Савонарола оказались здесь именно потому, что идеальный новатор должен быть отчасти законодателем, а идеальный законодатель – отчасти пророком. Макиавелли говорит только, что вдохновение и призвание пророка не избавляют его от действия в политической ситуации, складывающейся вследствие перемен. Он должен по-прежнему прибегать к земному оружию, когда того требуют причины, обусловленные этой ситуацией. (Он может намекать и на то, что те же ограничения остаются в силе, если Господь, Бог Израилев, решает – как это и происходит – воздействовать на определенный народ в его истории.) Основная тема здесь – нововведение или инновация. По уже известным нам причинам это труднейшее и опаснейшее для человека предприятие. Оно приносит с собой ярых врагов, которые знают, чего лишились, и равнодушных друзей, которые еще не поняли, что приобрели, ибо не успели этого почувствовать, – точно так же, как евреи, в пустыне тосковавшие о египетских мясных котлах. По этой причине новатор оказывается в плену у превратностей человеческого поведения – в плену у fortuna. Способность противостоять fortuna, если речь не идет о непосредственном божественном вдохновении, находится в нем самом и называется она virtù – кроме того случая, когда она описывается как grazia. Поскольку virtù (когда она не была плодом его вдохновения) делала его новатором, уязвимым для fortuna, нам следует искать virtù, которая бы минимально зависела от fortuna. Идеал и радикальный случай новатора, чья virtù изначально не подвержена влиянию внешних обстоятельств, мы видим в типе законодателей и пророков. Величайший гений или самый вдохновенный пророк действует, побуждая людей следовать за собой. Тем не менее он уязвим для fortuna, если только не располагает средствами заручиться неослабевающей поддержкой подданных – средствами, которые Макиавелли может определить лишь как меч. Virtù, которая не смогла бы проявиться без occasione, не способна сохраняться, не прибегая к внешним инструментам принуждения человеческой воли. С учетом этих ограничений нам удалось определить тип virtù, наименее зависимый от fortuna.
На этом этапе анализа должно стать очевидно, что категория «новатора» замещает собой категорию «нового государя», поскольку является более емкой и способствует большей теоретической точности. Темой «Государя» по-прежнему остаются новые государи, но новый государь относится к категории новаторов, к которой также принадлежат законодатели и пророки. Они обладают чертами, не свойственными новому государю, тогда как те черты, что объединяют их всех, присущи всякому представителю класса новаторов. В рамках этой категории каждый новатор занимает определенное место в зависимости от того, насколько и как его virtù подвержена влиянию fortuna или свободна от него. Законодатель и пророк, чья зависимость от fortuna минимальна, стоят на высших ступенях этой лестницы. Наиболее точное определение, которое мы можем теперь дать понятию «новый государь», – это включить в эту категорию также всех новаторов, чью зависимость нельзя назвать минимальной.
Можно сказать, что в главах VII–IX Макиавелли продолжает анализировать категорию «новатора» по-прежнему с точки зрения оппозиции virtù и fortuna, но с акцентом на новых правителях, не наделенных сверхчеловеческой virtù законодателей и пророков. Последние считаются неподвластными fortuna, и глава VII открывается размышлениями о новом государе, который всецело обязан ей своим положением352. Хотя можно представить себе человека, ставшего правителем благодаря одной лишь удаче и не обладающего при этом никакой virtù, подобные размышления малоинтересны в теоретическом плане. С ним так быстро что-то случится, что даже неважно, какого рода будет это происшествие. Более того, поскольку virtù и fortuna не исключают друг друга, отсутствие удачи необязательно связано с личными качествами. Поэтому можно говорить о человеке, который больше обычного обязан fortuna, обладая при этом незаурядной способностью преодолевать зависимость от нее, – о том,
кто обладает истинной доблестью, при внезапном возвышении сумеет не упустить того, что фортуна сама вложила ему в руки, то есть сумеет, став государем, заложить те основания, которые другие закладывали до того, как достигнуть власти353.
Именно в таком контексте мы знакомимся с Чезаре Борджиа. Как хорошо известно, эта фигура завораживала Макиавелли. О том, что именно он якобы и есть главный герой «Государя», а все основные темы трактата надлежит интерпретировать в связи с его ролью, написано очень много. Желательно поэтому точно определить статус Борджиа. Если применять критерий virtù–fortuna, его положение становится одной из идеальных ситуаций, которые располагаются в зависимости от того, насколько virtù независима от fortuna. Virtù законодателя наделяет его почти полной независимостью, но в Чезаре мы наблюдаем сочетание максимально развитой virtù с максимальной зависимостью от фортуны. Он изображен как человек незаурядных способностей, которому выпала удача только потому, что его отца избрали папой. Его virtù нашла отражение в усилиях, приложенных к утверждению независимой власти в Романье незадолго до смерти его отца354. Разумеется, избрание Александра VI сыграло роль occasione, в котором проявила себя virtù Чезаре, однако его пример существенно отличается от примера законодателя, ухватившегося за occasione. Законодатель в этом случае, как мы узнаём, ничем не обязан fortuna, кроме occasione. Вся его virtù находится в нем самом. Перед нами возникает образ обладающей незаурядным творческим мышлением личности, накладывающей на обстоятельства свой отпечаток, как на tabula rasa. В итоге мир случайностей превращается в инертную материю, которой virtù придает форму. Но