virtù властителя большей частью заключалась в его способности различать, что принесет время и какая тактика потребуется в каждом случае. Поэтому вопрос, должен ли правитель соблюдать моральный закон, перетекает в вопрос, когда он должен ему подчиняться361, а тот, в свою очередь, в вопрос, что лучше – внушать любовь или страх, быть отважным или благоразумным? Ответ всегда один и тот же. Сущность virtù в том, чтобы понимать, какая из двух стратегий подходит для настоящего момента. Однако при прочих равных лучшей стратегией всегда остается более агрессивное и резкое поведение, в котором проявляется отвага и которое внушает страх. Чтобы внушить любовь, нужно время.
Мы знаем, что легитимность сопряжена прежде всего с долгосрочной перспективой – вечностью разума, древностью обычая. В силу собственных действий новатор оказывается в ситуации, лишенной легитимности, где правит fortuna и нельзя полагаться на поведение людей. В итоге он вынужден ориентироваться на краткосрочную перспективу и продолжать действовать – и с этой точки зрения что-то менять. Таким образом, в очень узком смысле слова действие – это virtù. Когда в мире нет устойчивости и постоянно возникает угроза чего-то непредвиденного, действовать – то есть совершать нечто не вписывающееся в рамки законности – означает придавать форму fortuna. Главное достоинство такой стратегии – агрессия. Именно она, а не эротические фантазии, склонность к которым у Макиавелли, правда, наблюдалась, кроется за неоднократно возникающим у него образом fortuna как женщины, которой можно овладеть силой, но которая погубит того, кто – говоря очень аккуратно – не будет действовать своевременно.
Впрочем, virtù действия еще не делала ситуацию, в которой она осуществлялась, законной. Порождаемые ею формы существовали лишь короткое время, тогда как в случае законодателя они были рассчитаны на земное бессмертие. В заключительных главах (XXIV–XXVI) Макиавелли действительно начинает с утверждения, что благодаря virtù новый государь
скоро утвердится в государстве и почувствует себя в нем прочнее и увереннее, чем если бы получил власть по наследству. Ибо новый государь вызывает большее любопытство, чем наследный правитель, и если действия его исполнены доблести, они куда больше захватывают и привлекают людей, чем древность рода. Ведь люди гораздо больше заняты сегодняшним днем, чем вчерашним, и если в настоящем обретают благо, то довольствуются им и не ищут другого; более того, они горой станут за нового государя, если сам он будет действовать надлежащим образом. И двойную славу стяжает тот, кто создаст государство и укрепит его хорошими законами, хорошими союзниками, хорошим войском и добрыми примерами; так же как двойным позором покроет себя тот, кто, будучи рожден государем, по неразумию лишится власти362.
Однако здесь не утверждается, что новый государь может построить более надежно организованную и легитимную систему, нежели та, что основана на привычке и традиции. Скорее речь идет о том, что люди в меняющихся обстоятельствах живут настоящим. Когда они воспринимают и переживают настоящее как поток действий и изменений, а не как традицию и легитимность, сегодняшний день неизбежно волнует их больше. Действие интригует сильнее, чем обычай, оно притягивает внимание и будоражит чувства. В настоящем новый государь может затмить наследного правителя и заручиться большей преданностью; его virtù – заменяющая авторитет рациональности и традиции – является своего рода харизмой. Но если мы зададимся вопросом, может ли харизма обрести институциональную форму, мы должны перейти от краткосрочной перспективы к долгосрочной. В этом Макиавелли нам не поможет. Он не рассказывает в «Государе», что подразумевается под «хорошими законами, хорошим войском и добрыми примерами», о чем мы узнаём лишь из его «Рассуждений». Приводимые им примеры утративших власть наследных правителей не согласовываются c моделью, намеченной во второй главе. Те, кого он называет, явно не пользовались преданностью своих подданных, которая скреплялась бы привычкой363. Что же касается необыкновенных virtuosi новых принципатов, о них с уверенностью можно сказать лишь одно – ими по-прежнему ведает фортуна. В главе XXV Макиавелли возвращается к вопросу, как люди могут надеяться противостоять fortuna и что подходит для этого лучше – отвага или осмотрительность. В одном из ключевых фрагментов он высказывает мысль, что иногда уместно одно, а иногда – другое. При этом люди отважны или осмотрительны в силу своей природы, поэтому преуспевают или терпят поражение в зависимости от того, в какое время им выпало жить. Успех человеку может принести любая из этих стратегий,
но стоит времени и обстоятельствам перемениться, как процветанию его приходит конец, ибо он не переменил своего образа действий. И нет людей, которые умели бы к этому приспособиться, как бы они ни были благоразумны. Во-первых, берут верх природные склонности, во-вторых, человек не может заставить себя свернуть с пути, на котором он до того времени неизменно преуспевал. Вот почему осторожный государь, когда настает время применить натиск, не умеет этого сделать и оттого гибнет, а если бы его характер менялся в лад с временем и обстоятельствами, благополучие его было бы постоянно364.
Макиавелли говорит, что наша вторая натура, плод привычки и традиции (он не прибегает здесь к понятию fantasia, которое встречается в его письме к Содерини365), приобретается по мере того, как мы приучаемся действовать отважно или осмотрительно. Никакая virtù не в состоянии возобладать над fortuna настолько, чтобы одна и та же стратегия всегда оставалась уместной. Еще важнее, что virtù такого рода никогда не дает людям власти изменить собственную природу или за счет этого действовать «вовремя». Если государь не в силах преодолеть приобретенную им вторичную природу, маловероятно, что ему под силу изменить природу своих подданных. Законодатель и пророк создают некую новую систему в среде разобщенных людей, во главе которых становятся. Однако новый государь имеет дело с людьми, привычными к определенному vivere, и должен, если хочет узаконить свою власть, приучить их к другому образу жизни. Этого он едва ли в состоянии достичь с помощью virtù, тем более если они привыкли к практикам гражданской свободы, которую Макиавелли считает неискоренимой. Лодовико Аламанни, работавший над своим сочинением несколькими годами позже 1513 года, возможно уже после прочтения «Государя» и размышляя над ограничениями предложенного Макиавелли анализа, полагал, что ему известен способ добиться этого. Впрочем, о новом государе, одном из типов новатора, лишь тогда можно сказать, что он меняет условия своего политического существования, когда он переносит их в контекст новизны или фортуны, где возможна исключительно краткосрочная перспектива. До сих пор были известны лишь две силы, способные создавать условия для стабильности: обычай, формировавший вторую природу людей, и благодать (или сверхчеловеческая virtù законодателя), закладывавшая prima forma. Поскольку законодатели учреждали республики, отличавшиеся высокой степенью устойчивости, нам следует обратиться к республиканской теории Макиавелли, дабы понять, что он думал о стабилизации политической жизни. По-видимому, в том же направлении толкает нас попытка разрешить загадку XXVI главы, которой завершается «Государь» и которая содержит страстный «призыв овладеть Италией и освободить ее из рук варваров». Он обращен к «новому государю». Возникал вопрос: в какой мере предшествующие главы подводят к образу героя-освободителя? Можем ли мы сказать, что они постепенно очерчивают его? Исходя из сформулированной здесь предпосылки – что в «Государе» перед нами не единичный завершенный портрет, а галерея различных типов новатора, – следует скорее задаться вопросом, к какой подкатегории или к какому сочетанию категорий относится этот освободитель. Риторика подсказывает, что речь идет о законодателе: Моисей, Кир и Тезей упоминаются вновь, и говорится, что итальянцы так же обессилены, как в свое время евреи, персы или афиняне. Virtù d’uno spirito italiano366 может выразиться в том, что новый государь придаст материи форму по примеру древних освободителей367. Следует ли понимать это так, что разобщенность итальянцев достигла такой меры, когда virtù законодателя ничем не будет обязана fortuna, кроме occasione? Макиавелли был флорентийцем и прекрасно понимал, что освободителю пришлось бы иметь дело с республиками и principi naturali, подданные которых обладали приобретенными или врожденными свойствами, усложняющими его задачу. Италия не инертная материя, которой надо придать форму, хотя он так говорит о ней, – сам Макиавелли противодействовал планируемому Чезаре Борджиа regno в Романье. Еще о герое XXVI главы нам сообщается, что он должен быть военачальником, чьи тактические принципы возродят virtù militare и (выражаясь словами Петрарки) antico valore368,369.
Макиавелли дает понять, что существуют способы соединить военную virtù с гражданской – или, возможно, сделать первую основанием второй. Однако мы пока не знаем, какие это способы, а язык самой главы, по-видимому, не позволяет считать, что освободитель может остановиться, не возродив в Италии оба типа virtù. Если он сделает меньше, то будет заурядным «новым государем», жертвой