Гвиччардини начал с врожденной склонности флорентийцев к свободе и на протяжении всего «Диалога» интерпретировал флорентийские институты. Макиавелли, верный себе, работал на более высоком уровне теоретического обобщения. Как и «Государь», «Рассуждения» открываются типологией, классификацией республик с точки зрения их происхождения. Все города основываются либо местным населением, либо чужеземцами372; их основатели на момент возникновения города либо автономны, либо сохраняют зависимость от какой-либо внешней силы, и города последней категории, с самого начала лишенные свободы, редко достигают чего-то значительного. Бросая откровенный вызов традиции Салютати, Макиавелли добавляет, что Флоренция, основанная Суллой или Августом, является именно таким городом373. К этой мысли он вернется в «Истории Флоренции» и сделает вывод, что Флоренции никогда не удавалось обрести стабильность, характерную как для зависимого, так и для свободного существования374. В рассматриваемом же произведении он заявляет (после отступления о том, где надлежит основывать города – на неурожайных или на плодородных землях375), что в его намерения не входит рассуждать о городах этой категории. Его занимают только те земли, которые с момента основания были полностью независимы376, – явное указание на то, что Флоренция не будет составлять главный предмет его интереса в последующих главах.
Макиавелли вновь прибегает к схематическому подходу. Он выделяет города, основанные законодателями377, такими как Ликург, чьи дела были столь близки к совершенству, что к ним нечего было добавить378, те города, которые изначально были несовершенными и потому столь несчастливыми, что вынуждены были реформировать самих себя, те, что отклонились от своих истоков, и те, чье устройство изначально было крайне неразумным379. Из этой классификации, представляющей собой ключ ко всем трем книгам «Рассуждений», при ближайшем рассмотрении напрашиваются некоторые выводы. Во-первых, речь идет не просто о различии между всезнающими и не столь мудрыми ordinatori, но и о различии между наличием конкретного основателя и обстоятельствами, когда основание вообще нельзя приписать uno solo. Солон добился меньшего, чем Ликург380. Ромул, как мы увидим, оказался где-то посередине. Однако Макиавелли интересуют не только древние республики, но и новые. Например, Венеция, появившаяся уже в христианскую эру, возводит свои истоки не к конкретным основателям, а в лучшем случае к покровительствующим им святым, которые в действительности город не учреждали. Историческое развитие Венеции, возможно, начинается со скопления лишенных предводителя беженцев, чье постепенное восхождение по лестнице гражданской добродетели требует объяснения381. Поскольку Макиавелли не считает Венецию образцом для подражания, то эта проблема не слишком его занимает. Впрочем, все «Рассуждения» строятся вокруг ситуаций, когда из‐за несовершенства или же отсутствия законодателя гражданам пришлось исправлять свои ordini и самих себя, – такие, когда материя оказалась вынуждена сама придавать себе форму.
Кроме того, очевидно – здесь проводится разграничение между относительной свободой и относительной зависимостью от случайностей во времени. Спартанцы получили от Ликурга «сразу все свои законы», после чего им оставалось лишь хранить их. Как нам предстоит узнать, это бывает непросто сделать. Впрочем, упомянутая задача ничто в сравнении с трудностями, подстерегающими города, которые получили свои законы по воле благоприятного случая (caso), в несколько приемов (piú volte) или по мере развития множества непредвиденных событий (accidenti), как в Риме»382. Наличие совершенного законодателя приносит стабильность, то есть свободу от времени. Любое другое положение вынуждает положиться на свою virtù в контексте fortuna. Снова, как и в «Государе», от законодателя как идеального типа мы спускаемся к разным уровням неустойчивости virtù. Если устройство изначально было неправильным, это безнадежная ситуация. Если приходится исправлять законы силами несовершенного политического организма, это несчастье по сравнению со Спартой. Тем не менее республики, с самого начала наделенные хорошими, но несовершенными институтами, могут достичь совершенства per la occorrenzia degli accidenti383. Мы знаем, что fortuna благосклонно отвечает лишь virtù, и эта мысль подкрепляется замечанием Макиавелли, что самосовершенствование сопряжено с трудностями по уже знакомым нам причинам, в силу которых опасны нововведения384. Теперь можно перейти к случаю Рима, где Ромул не смог упрочить монархию, но действовал достаточно хорошо, чтобы она превратилась в процветающую республику. Однако в этой типологии есть явный пробел. Случай республики, где граждане изначально обходились без законодателя, который бы руководил ими, подразумевается, но не рассматривается. В частности, возникает вопрос, что Макиавелли думал о Венеции, где никогда не было законодателя, но сразу, как считается, установилась исключительная стабильность. Нет уверенности, что мы когда-либо узнаем точный ответ.
Когда граждане совершенствуют свои отношения в контексте времени, они упражняются в virtù в том смысле, что стремятся одержать верх над fortuna. В случае нового государя, это искусство, которое до «Государя» редко подвергалось теоретическому осмыслению. Однако существовало куда большее количество теоретической литературы о ситуации, когда граждане вместе упражняются в добродетели, учреждая, поддерживая и совершенствуя структуры этических и политических отношений. Здесь Макиавелли, не называя имени автора, пространно излагает теорию конституционных циклов Полибия385. Как мы увидим, «Рассуждения» едва ли можно свести к трактату о том, как установить совершенную уравновешенную форму правления, которая бы вырвалась из круговорота и обрела вневременность. Посему естественно задаться вопросом: чего стремился достичь Макиавелли, подробно останавливаясь на теории Полибия? Ответ мы находим в конце второй главы, где он вновь возвращается к различию между городами, имевшими совершенного законодателя и лишенными его. Ликург, воспользовавшись единственным occasione – у Макиавелли нет этого слова, но, если мы его поместим сюда, то фрагмент станет понятнее, – установил распределение власти между монархами, аристократами и народом, продержавшееся более восьмисот лет. Солону этого сделать не удалось, и потому Афины так и не достигли стабильности. Но случай Рима – на основе которого Полибий и разработал всю свою теорию – представляет собой самое необычайное явление. Ни один законодатель не пытался соединить здесь власть одного, некоторых и многих. Царство, установленное Ромулом, пало с изгнанием Тарквиния. В период республики патриции и плебеи на протяжении многих поколений вели между собой борьбу. И все же, несмотря на весь разлад, возникла система, вызывавшая восхищение Полибия и достаточно устойчивая, чтобы завоевать мир386.
Макиавелли провел радикальный эксперимент секуляризации. Он установил, что гражданская добродетель и vivere civile могут – хотя это необязательно – развиваться исключительно в измерении случайного, без вмешательства вневременных сил. Тем не менее, цель, обозначенная Полибием и достигнутая Ликургом, может заключаться в том, чтобы избежать ловушки времени и перемен. Впрочем, существуют обстоятельства, когда граждане приближаются к этой цели собственными усилиями – трудами людей, ограниченных временем. Интересен не пример Спарты, где практически не зависящий от времени законодатель в одночасье вывел формулу вневременности, а пример Рима, где эта цель была достигнута – насколько люди вообще в состоянии ее достичь – беспорядочными и направляемыми случаем действиями конкретных людей в измерении непредсказуемости и фортуны. Когда люди освобождаются от fortuna, практикуя virtù, присущую им самим, а не наделенному сверхчеловеческой мудростью законодателю, и при этом воздвигают способную к завоеваниям республику – даже если для этого должно смениться не одно поколение, – результат оказывается более прочным и более добродетельным, чем любое достижение, какое под силу principe nuovo387, если только он не законодатель, что, как мы выяснили, неправдоподобно. Отказываясь от ставки на образцовую фигуру Ликурга, Макиавелли согласился заплатить очень большую цену. Из наметившегося в «Государе» соединения в одном человеке законодателя и пророка мы узнали, что Макиавелли не свободен от необходимости описывать республику или любое другое политическое образование как сообщество, укорененное в области священного. Составляя условие человеческой доблести, она должна строиться на добродетели, превосходящей возможности людей. Однако то, что канонический пророк, вдохновленный Богом Ветхого Завета, оказался в той же категории основателей, что и языческие герои-законодатели, которыми двигало лишь сверхчеловеческое умение ухватиться за occasione, привело к исторической иронии. Моисей виделся ненамного более архетипической фигурой, чем Ликург, а христианская благодать, оставаясь частью понятия законодателя, сама по себе едва ли представлялась независимой переменной. Ирония становилась более явной при взгляде на временное княжество, предположительно основанное апостолом Петром, единственной фигурой иудео-христианского пантеона (кроме, возможно, императора Константина), которой можно было приписать роль законодателя по благодати. В XI главе «Государя» мы находим уничтожающий, хотя и не совсем пренебрежительный анализ церковных владений, претендовавших на статус самостоятельных государств.