Только там государи имеют власть, но ее не отстаивают, имеют подданных, но ими не управляют; и однако же на власть их никто не покушается, а подданные их не тяготятся своим положением и не хотят, да и не могут от них отпасть. Так что лишь эти государи неизменно пребывают в благополучии и счастье388.
Автор «Дао дэ цзин», который вполне мог написать эти строки, сказал бы, что здесь нет ничего требующего истолкования, но Макиавелли думает иначе. Ни добродетелью, ни фортуной (как он уточняет389) не объясняется тот факт, что эти государства существуют и продолжают существовать. И читатель невольно вспоминает шутку, что они должны быть божественными учреждениями, ибо никакое человеческое установление, основанное на смеси плутовства и слабоумия, не продержится и двух недель. Макиавелли вторит этой остроте, вероятно, не совсем ироническим замечанием: поскольку они установлены и охраняются Богом, было бы неблагочестиво и неблагоразумно для человеческого рассудка пытаться размышлять на подобные темы390. Но затем он говорит, что они опираются на ordini antiquati nella religione, – «освященные религией устои», – «столь мощные, что они поддерживают государей у власти независимо от того, как те живут и поступают»391. Если пути Провидения нам неведомы, то нельзя объяснять ими человеческие поступки. Церковное государство можно считать разновидностью сообщества, основанного на обычае, более устойчивого, чем наследственная монархия: здесь еще меньшую роль играет то, каким является правитель и что он делает. Когда, особенно в «Рассуждениях», мы подводим итог обзору, в котором представители классической Античности изображены не менее ярко, чем фигуры иудео-христианского канона, нам напоминают, что есть и другие религии, которые могли быть основаны только действием человека. Возникает новая категория новаторов:
Среди людей, достойных похвалы, достойнейшими являются родоначальники и устроители религий, затем основатели республик и монархий, а после них знамениты те, кто во главе войска расширил владения своей родины или собственные. К ним добавляются образованные люди…392.
Акценты расставлены здесь сложно. В той мере, в какой деяния пророка поддаются человеческому истолкованию, он является основателем системы, обладающей неким качеством, придающим ей еще большую прочность по сравнению с системой, построенной на унаследованной верности подданных. По этой причине он занимает более высокое положение, нежели законодатель. Однако мы знаем, что законодатель, по крайней мере если ему предстоит основать республику, стремится создать систему, основанную на добродетели, которая опять же представляет собой нечто большее, чем та, что строится на обычае. Макиавелли намерен сказать, что фундамент религии – предпосылка гражданской добродетели и что Рим не выстоял бы без Нумы Помпилия, своего второго правителя, посвятившего свою жизнь развитию религии и насаждению ее среди римлян393. Если религия служит предпосылкой гражданской добродетели, поскольку способна изменять человеческую природу, то она не есть сама по себе добродетель, ибо последняя может существовать только в гражданском обрамлении. Эта мысль ляжет в основу подчинения религии политике у Макиавелли и его критики христианства, так как оно дает человеку иные, негражданские ценности394. Пророк может стоять выше законодателя на том основании, что результат его деятельности в любом случае обладает наибольшей прочностью. При этом пророк должен стремиться стать законодателем и укреплять религию, которая послужила бы фундаментом гражданского коллектива. Отсюда следует также, что религия – лишь одна из составляющих гражданской добродетели. Нам следует обратить внимание, что следом за пророком и законодателем достойным похвалы называется воин. Ромул был законодателем и воином, которому «для учреждения… военных и гражданских порядков… не нужно было ссылаться на Бога»; Нума стал законодателем, так как придумал религию римлян. Первая книга «Рассуждений» содержит явно противоречивые фрагменты, посвященные вопросу, кто из них больше достоин похвалы и внимания395. С одной стороны, перед Нумой стояла более сложная задача, чем перед его предшественником, потому что научить людей военному искусству и мужеству легче, чем изменить их природу с помощью религии. С другой стороны, преемники Нумы мудро решили идти по стопам Ромула, ибо из‐за враждебности их соседей миролюбивая политика становилась слишком зависимой от «времени и фортуны». Мы возвращаемся к антитезам, обозначенным в «Государе»: безоружный и вооруженный пророк, осмотрительный человек и храбрец. Мы снова оказываемся в мире fortuna и virtù. Ясно, что обычай, религия и воинский дух составляют часть некоего еще не сформулированного понятия гражданской добродетели, а добродетель в этом смысле неотделима от virtù, которая стремится возобладать над fortuna. Существует множество типов законодателя, помимо идеального образа, описанного в «Государе». Все эти идеи – ключевые для теоретической структуры «Рассуждений».
Теперь дело выглядит так, будто Макиавелли искал социальные средства, с помощью которых природа людей могла быть преобразована до такой степени, чтобы они стали способны к гражданской жизни. Комбинация Ромула и Нумы подсказывала способы, полагаясь на которые законодатель мог бы освободить себя от необходимости действовать лишь как «вооруженный пророк» из «Государя», который должен принуждать людей, как только те перестанут ему верить. Однако в то же время последнее обстоятельство освобождало его от необходимости обладать сверхчеловеческими способностями демиурга, которого мы встречаем в той же главе и которому требуется лишь occasione, дабы произнести слово, преобразующее бесформенную материю. Фигура законодателя-пророка встречается в «Рассуждениях» куда реже, чем в «Государе». Virtù законодателя играет меньшую роль по сравнению с общественными и воспитательными процессами, которые он приводит в движение. Вот почему он может позволить себе жить во времени и не быть личностью масштаба Ликурга или Моисея. Но, принизив роль законодателя, Макиавелли во многом избавил себя от необходимости опираться на тезис Савонаролы, что установление республики – prima forma – невозможно без действия благодати. Если людям, дабы стать гражданами, нужно не содействие сверхъестественных сил, а гражданская жизнь в мире времени и фортуны, то град земной и град небесный снова переставали быть тождественны друг другу, и это различие опять же можно считать этическим или историческим. Мы возвращаемся к точке зрения, согласно которой «нельзя править государством с помощью „Отче наш“», а гражданские цели – в том числе гражданская добродетель – отделены от целей искупления. Это самая революционная мысль в «Рассуждениях» – более революционная, чем любая из тех, что мы находим в «Государе».
Итак, Макиавелли подготовил почву для выдвижения двух поразительных и смелых гипотез, составивших стержень «Рассуждений». И обе они показались Гвиччардини неприемлемыми396. Первая заключается в том, что разобщенность и борьба между знатью и народом послужили причиной обретения Римом свободы, стабильности и власти397, – утверждение скандальное и немыслимое для сознания, которое отождествляло единение со стабильностью и добродетелью, а конфликт – с нововведением и упадком, но понятное, если мы вспомним о двойственности virtù. Когда римляне собственными усилиями создавали структуру легитимности, они занимались нововведениями в обстановке еще недостаточно стабильной, чтобы в ней можно было поступать легитимно, согласно обычаю. Поэтому нам следует искать действий, которые не были легитимны сами по себе, но тем не менее привели к аналогичному результату. Если согласие возникает из разобщенности, то причиной тому служит скорее иррациональное, чем рациональное действие. Объяснить это можно лишь непостижимым влиянием фортуны, и Макиавелли действительно говорит в одном месте, что случай (caso), а в другом – что fortuna свершили то, чего не удалось сделать законодателю (ordinatore)398. Но fortuna – понятие, не исключающее virtù. Добродетель возникает в ответ на фортуну, и, значит, нам следует искать особую virtù, проявленную римлянами на этом этапе их истории. Держа в уме «Государя», мы понимаем, что virtù в таких обстоятельствах примет форму скорее активную, чем пассивную, будет скорее смелой, чем рассудительной, укажет на качества как льва, так и лисы. Однако здесь она должна проявиться в поведении отдельных людей и групп граждан в отношении друг друга, а не в единовластном господстве правителя над своим окружением. Поэтому ее социальное и этическое содержание неизбежно должно быть значительнее. Virtù надлежит стать основой добродетели.
Затем следует изложение истории ранней римской конституции399. Хотя дела Ромула и его преемников не были вполне идеальными, установленные ими законы не препятствовали vivere libero400. Когда цари обратились к тирании, – читатель, знакомый с циклической теорией Полибия, отметит, что это обычный пример упадка, следующего за несовершенным правлением, – еще многое требовалось для установления свободы. Поэтому власть царей не кончилась с изгнанием Тарквиния, а сохранилась в форме консульства, и ее представители делили теперь места в Сенате со знатью. Когда аристократы, в свою очередь, приобрели склонность к пороку и высокомерию, не было необходимости разрушать всю систему правления, дабы контролировать их власть. Она уже была до некоторой степени ограничена консулами. Народные трибуны появились, чтобы придать вес голосу масс, и Рим превратился в смешанное и «совершенное» общество, где каждый из трех элементов мог удержать