другие от крайностей401.
Из этого не вполне кристально ясного рассказа очевидно, что решающий шаг был сделан рано и связан с учреждением консульства и изгнанием царей. Макиавелли не уточняет причин этой меры, хотя он мог связывать ее со страхом перед возвращением Тарквиниев. По его словам, пока существовал страх, аристократия вела себя сдержанно по отношению к народу402. Акцент ставится на утверждении, что римские законы подходили для свободного устройства еще до того, как Рим стал свободным городом. Таким образом Ромул и его преемники внесли свой вклад в законодательство. Макиавелли спорит с теми – например, с Гвиччардини, – кто полагает, что Рим – республика, которой внутренне присуща предрасположенность к беспорядку и которую от гибели спасли лишь милость судьбы и необычайная военная доблесть. Их ошибка, говорит он, в склонности забывать, что там, где хорошо организовано военное дело, должны быть и хорошие законы, а там, где есть buoni ordini403 и buona milizia404, почти наверняка будет и buona fortuna405. Кроме того, хорошие законы способствуют buona educazione406, на что в случае Рима указывает относительно бескровный характер борьбы между сословиями – по крайней мере до эпохи Гракхов – и сравнительная легкость, с какой те или другие шли на уступки407. Плебеи подкрепляли свои требования, устраивая демонстрации, закрывая лавки, отказываясь от воинской службы и покидая город. Однако ни один из этих способов не является столь разрушительным, каким может показаться на первый взгляд. Республика, желающая использовать свой народ, – эта фраза в зародыше содержит следующий этап анализа – должна позволить ему выражать свои устремления408, которые у свободных народов редко представляют опасность для свободы. Такой народ боится лишь угнетения и способен понять, когда его страхи напрасны409.
У нас по-прежнему нет определения свободы, заложенной в народе его царями, но намечаются соображения, позволяющие каким-то образом соотнести ее с воинской службой. Buoni ordini влекут за собой buona milizia и buona educazione; свобода римского плебса (по крайней мере отчасти) состояла в возможности отказаться от воинской службы, а из его buona educazione Макиавелли, по-видимому, выводил относительную бескровность гражданских распрей и постепенное улучшение конституции, позволявшее эти распри разрешать. Таким образом, между свободой, гражданской добродетелью и военной дисциплиной, по всей видимости, существовала тесная связь.
Вторая важнейшая для «Рассуждений» гипотеза сформулирована в пятой и шестой главах первой книги. Сначала Макиавелли ставит вопрос, предпочтительнее ли поручить нечто обозначенное как «охрана (guardia) свободы» аристократам или народу410. Гвиччардини сразу обратил внимание, что остается не вполне ясным, подразумевается ли под «охраной свободы» собственно обладание властью или некая особая форма контроля411. Но вскоре выясняется, что Макиавелли не столько говорит о распределении власти или построении конституции, сколько анализирует связь между воинской и политической virtù. Он исходит из того, что Спарта и Венеция поручили «охрану свободы» аристократии, а Рим – народу. Все три города представлены как удачные примеры сбалансированной конституции. Однако если в Спарте такой порядок господствовал со времен Ликурга, а Венеция достигла его благодаря рассудительности своих граждан и помощи фортуны, то Рим пришел к нему через внутреннюю борьбу и процесс развития. Мирная стабильность в каком-то смысле отождествляется с аристократическим принципом. В начале пятой главы Макиавелли недвусмысленно утверждает, что свобода дольше просуществовала в Спарте и в Венеции, чем в Риме, где желание плебеев занять все посты привело к возвышению Мария и падению республики. Если бы мы расценивали в качестве нормы достижение максимальной стабильности и долговечности, то, конечно, остановились на аристократическом варианте свободы412. Впрочем, Макиавелли на этом не задерживается, равно как и не делает выбора, к которому подталкивал ход его рассуждений. Он задается вопросом, что опаснее для республики – желание аристократии сохранить то, чем она обладает (монополию на должности), или желание народа получить то, в чем ему отказано (открытый доступ к должностям). В этом контексте как бы мимоходом он говорит, что главное – понять, стремится ли республика вырасти и основать империю, как всегда хотел Рим, или же просто сохранить свою независимость, какую цель изначально ставили перед собой Спарта и Венеция413.
Мы уже поняли, что идеальный тип стабильного правления сопряжен с властью аристократии. Теперь же мы узнаём, что сам по себе идеал стабильности не единственный возможный, так как республика стремится расширять свои владения ценой своей долговечности, а при таком выборе предпочтение отдают более народной форме правления. Здесь отчасти важен волнующий Макиавелли вопрос, типичный и для его современников, о способности республики контролировать внешнюю по отношению к ней среду414. У каждого города есть враги, он находится под властью фортуны. Следует взвесить, не сопряжена ли оборонительная позиция с бóльшим риском нежданных перемен, чем смелая попытка их контролировать; снова вступает в силу противопоставление рассудительности и отваги. Но важнее всего связь между внешней политикой и распределением внутренней власти. Спарте и Венеции, пока они могли избегать расширения владений и занимать выжидательную позицию благоразумного человека415, не требовалось вооружать народ или предоставлять ему политические права, поэтому в них царили стабильность и мир. Рим сделал выбор в пользу империи и совершил смелую попытку завладеть прилегающими территориями. Значит, это был выбор в пользу перемен и virtù, которая позволила ему контролировать беспорядок, вызванный его собственными действиями. Он вынужден вооружать людей, переживать раздоры из‐за их желания получить больше власти и идти на уступки416. Вооружение плебеев способствовало военной мощи Рима, борьба между сословиями – упрочению смешанной формы правления, но некая сохранявшаяся неуравновешенность, к которой еще предстоит вернуться, приблизила конец римской свободы. Рим был своего рода «новым государем» среди республик, и Макиавелли предпочитает изучать Рим, а не Венецию, так же как он предпочитает изучать «нового государя», а не наследного правителя: краткосрочная перспектива интереснее долгосрочной, а жизнь в ней позволяет снискать бóльшую славу. Однако, в отличие от наследного правителя, Спарта и Венеция не избежали власти фортуны. От стратегии защиты независимости они вынуждены были перейти к стратегии господства над соседними территориями, и эта задача оказалась непосильной как для спартанской военной элиты, так и для венецианских наемников. Она-то и разрушила внутреннее устройство Спарты, и Макиавелли было попросту совершенно безразлично, случись то же самое с Венецией. Республика, которой удалось избежать всяких контактов с соседями, могла сократить численность своей армии и вечно пребывать в аристократической стабильности. Впрочем, поскольку осуществить это невозможно417, отказаться от завоеваний значит стать уязвимым для фортуны, не пытаясь одержать над ней верх, – здесь повторяется мысль XXV главы «Государя». Путь, выбранный римлянами, не дает гарантии, что республику в конечном счете не ждет вырождение, но в настоящем и в ближайшем будущем – иными словами, в мире случайного времени – этот путь более мудр и сулит бóльшую славу418.
Однако за virtù римлян стоит нечто большее, чем стремление агрессивной республики господствовать в неупорядоченном мире. Нам уже ясно, что войско, созданное первыми царями, имело какое-то отношение к развитию в республике свободы и стабильности. Ныне мы знаем, что существует глубинная связь между внешними завоеваниями, вооружением плебеев и vivere popolare. Дальше нам следует понять, в каких отношениях, с точки зрения Макиавелли, находились военные и гражданские навыки отдельного человека, – коротко говоря, солдат и гражданин. На этот вопрос помогают пролить свет как «Рассуждения», так и трактат «О военном искусстве», написанный, по-видимому, в 1519–1520 годах, вскоре после завершения «Рассуждений». Можно обратиться к этим произведениям, не привнося в их толкование ничего чужеродного.
Название «О военном искусстве», почти неизбежное при переводе второй книги, не вполне передает многогранный смысл оригинала. У L’arte della guerra два значения: с одной стороны, речь идет об «искусстве» войны как таланте полководца, с другой – о «профессии» войны в том же смысле, в каком мы бы говорили об arti, или гильдиях, которыми во Флоренции были представлены все основные ремесленные занятия. Arte della guerra отличается от всех остальных ремесел. Макиавелли отчасти стремится показать, что военное дело может принести республике не меньше чести и пользы, чем, скажем arte della lana – выделка шерсти, от которой столь зависела флорентийская экономика и политика. Однако основная его мысль состоит в том, что оно ни в коем случае не должно становиться самостоятельной профессией, которой люди посвящали бы всю свою жизнь. Солдат, когда он лишь солдат, представляет опасность для других видов общественной деятельности, а пользы сам по себе приносит мало. Конечно, мы вернулись к много раз обсуждавшейся ненависти Макиавелли к наемникам и восхвалению им гражданской милиции. Если мы хотим понять его политические идеи, важно соотнести эту тему с аристотелевской теорией гражданского общества. Человек, отдающий все свои силы