Коррупция изначально представляется общим процессом морального разложения, начало которого трудно предугадать, а ход почти невозможно остановить. Конституционный порядок укоренен в моральном порядке, и именно последний подвергается порче. С одной стороны, buoni ordini428 не могут существовать без buoni costumi. В то же время, если утрачены buoni costumi429, вероятность, что с помощью buoni ordini удастся их восстановить, очень невелика. Институты зависят от морального климата, и поэтому одни и те же законы работают хорошо, если народ не развращен, но приводят к противоположным результатам, когда он развращен430. Поэтому нам следует рассмотреть пример Гракхов. Руководствуясь самыми прекрасными намерениями, они ускорили падение Рима, когда попытались возродить к жизни институты его прежней добродетели431. Макиавелли высказывает мысль, что политическую и религиозную системы следует сохранять, возвращая их к изначальным принципам432. Однако он не имеет в виду, что развращенное государство способно начать все сначала433 или что у выведенного Полибием круговорота может быть обратный ход. Он полагает, что начало коррупции следует предотвратить применением показательных и, вероятно, карательных principii434 раз в десять лет или около того435. Следует удерживаться от скатывания в поток времени, означающий неизбежную порчу нравов, пока это возможно. Институциональные инструменты могут усиливаться и обновляться и даже предотвращать порчу, пока она еще не началась, но в противном случае они, по всей вероятности, бессильны. Преимущество институциональных механизмов для периодического возобновления principii заключается в том, что иначе о коррупции можно судить лишь благодаря мудрецу, способному предвидеть порчу и которому (если он вообще присутствует) все труднее убеждать соседей – тем труднее, чем больше они развращены. Трагическая неразрешимость этой ситуации состоит в том, что развращенность очевидна лишь тогда, когда она уже завоевала позиции. Costumi людей к тому времени изменятся, так что старые законы и средства уже не помогут. При таких условиях Макиавелли, обычно предпочитающий решительные действия, признает необходимость выждать время. Неверно, как сделали Гракхи, издавать законы, противоречащие существующим нравам и обычаям, даже когда последние подвержены коррупции. Спартанский царь Клеомен поступил разумнее, проведя кровавую чистку развращенных элементов, прежде чем попытался восстановить законы Ликурга436. Тот, кому это не по силам, должен выжидать437. Однако от течения времени, которым движет все усугубляющаяся порча, конечно, не следует ожидать большего, чем от времени, которым правит fortuna. Единственная надежда – на абсолютную власть человека исключительной добродетели, который положит конец порче и восстановит добродетель в народе. Перед ним стоит еще более трудная задача, чем перед харизматическими законодателями, о которых идет речь в «Государе»; тогда как они пришли к власти, когда народ был разобщен и податлив, и не были обязаны фортуне ничем, кроме occasione, добродетельный правитель, воцарившись, обнаруживает развращенный народ и ситуацию, подверженную произволу фортуны. В таких условиях даже вооруженный пророк рисковал потерпеть поражение: методы, обеспечивающие его власть, могут развратить даже его самого438. Если этого не случится, то его харизмы будет недостаточно, чтобы за одну человеческую жизнь восстановить в народе добродетель439. После его смерти они вернутся на свою блевотину (как, полагают, пророчил французам де Голль). Вероятность, что за одним наделенным сверхчеловеческими способностями законодателем последует другой, как нетрудно догадаться, весьма мала. Впрочем, Макиавелли подчеркивает значимость воинской и религиозной virtù (которую олицетворяют Ромул и Нума) как двух инструментов деятельного формирования государства. Интересно, что он не обращается к примеру воина Иисуса Навина, преемника пророка Моисея, или сменивших его судей как вдохновенных военачальников. Попытка увидеть в пророках еврейской и священной истории законодателей не привела в «Рассуждениях» к какому-то значимому итогу.
До этого момента могло казаться, что коррупция или порча – не более чем следствие fortuna, иррациональная последовательность отклонений от нормы, не поддающаяся контролю, непредсказуемая и потенциально подрывающая порядок. В действительности это явление подвергается более тщательному анализу, чем можно было бы предположить. Примечательно, сколь часто Макиавелли, рассуждая о порче, использует телеологический язык: законы и системы правления, даже основанные на добродетели, представляют собой forma, а законодатель и тот, кто применяет закон (не говоря уже о реформаторе), стремятся наложить форму на materia республики, которая, разумеется, состоит из людей. В отдельных главах «Рассуждений» мы встречаем просторечное употребление слова materia в значении населения города, но в теории коррупции оно используется технически440. Когда разложение усугубляется, materia, как мы узнаём, сама претерпевает изменения, и старые законы перестают действовать: причиной тому невозможность наложить на измененную материю прежнюю форму. Время от времени он близок к утверждению, что римлянам следовало бы принять новые законы, которые соответствовали бы изменившемуся положению, но учитывая, что эти изменения понимаются как коррупция, представляется практически невозможным, чтобы они смогли это сделать.
Не вполне ясно, превращается ли materia во что-то иное или просто разлагается. Мы вспоминаем, что для Савонаролы реформация состояла в восстановлении prima forma. Поскольку это означало для него не меньше, чем цель человека, призванного познать Бога через добродетельную жизнь, то он рассматривал реформацию как полное восстановление человеческой природы, осуществимое лишь при содействии благодати. Другие флорентийские мыслители все чаще отождествляли добродетель с vivere civile. И необходимые для нее условия казались все более тесно связанными со временем. Временем же управляли такие силы, как привычка и обычай, закладывающие «вторую натуру». Если способностью принимать forma республиканской добродетели materia обязана своей второй природе, условию, определенному временем, то, значит, изменения materia можно расценивать как качественный переход из одного временного состояния в другое. В связи с этим может возникнуть вопрос, до какой степени правитель или законодатель способен изменить вторичную природу, или структуру обычая, который был продуктом времени и обстоятельств. Добродетель укоренена в buoni costumi, а они могли со временем прийти в упадок, так что сама materia менялась и становилась менее способной к добродетели. С одной стороны, добродетель представала как достижение идеального состояния, не подверженного уже никаким переменам, кроме вырождения. С другой – имело место осознание того, что она существует в обусловленных временем обстоятельствах, поэтому утрату добродетели можно было описать в терминах исторических и качественных изменений – даже если такое описание должно быть задано представлениями о том, что способствует и что препятствует формированию добродетели.
Поэтому в «Рассуждениях» можно найти не только моральный, но и социологический анализ разложения. В конце первой книги (I, 17), где говорится о коррупции, Макиавелли недвусмысленно указывает, что у нравственного разложения, помимо порочности людей в целом, есть другие причины:
Ведь испорченность и непригодность к свободной жизни вытекают из неравенства, существующего в подобном городе, а для восстановления равенства необходимо произвести великий переворот, на который редко кто захочет и сумеет пойти…441.
О каком «неравенстве» идет речь, не поясняется. Необходимо искать примеры, на основании которых можно сделать вывод об идеях Макиавелли на сей счет. В следующей главе описывается, как римские законы перестали действовать в ситуации разложения. Он говорит: после того как римляне покорили всех своих врагов и перестали их бояться, они начали избирать на государственные посты не тех, кто наиболее достоин этого, а тех, кому лучше удается завоевать расположение (grazia) других. Затем они опустились до того, что стали назначать на должности наиболее влиятельных, поэтому страх перед носителями власти не позволял хорошим людям пытаться занять эти должности или даже свободно выступать на публике442. В таких условиях реформа почти невозможна. Республика, дошедшая до этой черты, не сможет сама реформировать себя. Законы перестали действовать, и для реформ требуется насилие. Власть некоторых людей теперь сильнее власти закона, и требуется почти монаршая власть одного человека, чтобы их контролировать. Однако ему будет трудно восстановить закон или свободу теми средствами, к которым ему придется прибегнуть443. Создается впечатление, что некий квазициклический возврат к монархии стал почти неизбежен.
Впрочем, если под установлением «неравенства» подразумевается ситуация, рассмотренная выше, то это понятие не сопряжено ни с имущественным неравенством, ни с неравномерным распределением политических прав. Нет оснований полагать, что Макиавелли возражал против того или другого. Таким образом, оно характеризует положение дел, при котором одни люди стремятся угодить другим (тем, кого Гвиччардини называл