participazione, требовало вооружения многих и стремления республики к расширению и войне, гражданская добродетель оказалась зависимой от способности республики завоевывать другие территории – virtù, проявляемой в мире, где правила fortuna, а не giustizia. Флоренция не была республикой, если не могла завоевать Пизу, но и пизанцев нельзя назвать добродетельными, если им не под силу было ее остановить.
Идея милитаризации гражданского общества делает «Рассуждения» в некотором важном смысле сочинением еще более опасным для морали, чем «Государь». Государь вел насколько неупорядоченную vivere, что только если он стремился достичь таких же высот, как Моисей и Ликург, он брал на себя обязательство поддерживать гражданскую добродетель в других. Республика могла быть добродетельной с моральной и гражданской точки зрения, только если в отношениях с другими народами сочетала в себе льва и лисицу, человека и зверя. Можно вернуться к встречающемуся в «Государе» образу кентавра455 на более высоком уровне сложности. Осознание этой двойственности, относительно несложное для Полибия, представления которого о Боге, руководящем универсумом в соответствии с принципами справедливости, являлись не столь развитыми, у Макиавелли было непосредственно связано с подспудным отказом рассматривать республику как результат действия благодати. Ее справедливость ограничена пространством и временем; по отношению к другим республикам она могла проявлять лишь virtù militare, а ее способность к этому определялась способностью поддерживать гражданскую доблесть в своих пределах. Доблестные республики воевали друг с другом. Поэтому христианские и гражданские добродетели были несовместимы: смирению и прощению обид не место в отношениях между республиками, где на первом месте стояла защита своего города и стремление поразить его врагов. Макиавелли настаивает, что «если бы… благочестие сохранилось в государях христианского общества в соответствии с замыслом его основателя, то христианские государства и республики были бы более сплоченными и счастливыми, чем теперь»456 и что христианство не запрещает нам любить и защищать свою страну457. В то же время он дает понять, что стремление к блаженству в ином мире заставляет нас переносить оскорбления, нанесенные не только нам, но и нашей республике458, и что гражданские добродетели ближе к процветанию, когда не существует милосердия к врагам и когда поражение города означает для его жителей смерть или рабство459. Последствия vivere civile становятся все более языческими, секулярными и привязанными ко времени. Наиболее полного развития это учение достигает там, где нет другой религии кроме прорицаний и предзнаменований, а также нет ценностей, выходящих за пределы нашей жизни.
Хотя республика не существует в измерении благодати, религия может быть рассмотрена в том же измерении, что и республика. В начале третьей книги мы читаем: всему в сем мире отведен определенный срок, но лишь те вещи следуют предназначению, определенному небесами, которым удается сохранить свой первоначальный порядок или менять его так, чтобы возвращаться к своим основам. Это в особенности справедливо в отношении смешанных тел, таких как республики или религии (sette)460. В каком смысле религию можно считать corpo misto461, Макиавелли не поясняет. Традиционный ответ, который однажды дал Савонарола в отношении церкви, заключался в том, что она представляла собой соединение небесных и земных вещей462. Дабы не оставалось сомнений, что la nostra religione463 можно рассматривать в одном ряду с cose del mondo, Макиавелли анализирует деятельность Франциска и Доминика, подражавших бедности Христа и таким образом восстанавливавших религию verso il suo principio464. Монашеские ордены, основанные святыми, проповедовали, что не дóлжно выказывать неповиновения дурным правителям, предоставив Богу наказать их; в результате дурные правители поступают так, как им заблагорассудится, не боясь наказания, в которое не верят. Под дурными правителями в данном случае подразумеваются развращенные церковные иерархи, а не светские тираны, но это, утверждает Макиавелли, показывает, как религия поддерживалась rinnovazione465, проводниками которой являлись святые466. Невозможно более откровенно иронизировать по поводу реформы монашеских орденов и их попытки восстановить бедность клира. Маловероятно, чтобы приверженцев учений Франциска и Доминика интересовала свобода или гражданская доблесть их республик.
Таким образом, утратив связь с благодатью, республика и ее добродетель потеряли универсальность и сразу стали конечными с пространственной, временной и – для усиления контраста можно также сказать – «исторической» точки зрения. Во времени и пространстве существовало множество республик, и добродетель каждой из них поддерживалась добродетелью остальных. Признавать это означало задаваться вопросом: каким образом республика (в большей степени, чем отдельный государь) способна реформировать Италию, уже отчасти состоящую из республик? Савонарола мог представлять, как Флоренция преобразовывает мир лишь в апокалиптическом контексте и только в категориях, суливших ей, по-видимому, земные богатства и власть. Для Макиавелли этот путь был закрыт, и отношения республики с другими республиками представляли собой по-настоящему сложную проблему. Возможны были конфедерация, гегемония или открытое господство. Если последнее отвергалось как крайне неустойчивое образование, то первая была уязвима для той же критики, что и аристократическая республика: добровольно ограничивать экспансию было слишком опасно. Рим, расширяющаяся демократия, встал на средний путь, и Макиавелли уделяет много места467 анализу и советам, касающимся различных способов, к которым прибегали римляне, подчиняя себе союзников и бывших врагов, но ощутимо не лишая их при этом свободы. Отчасти именно в этом контексте следует рассматривать известное, хотя и не вполне ясное высказывание, что находиться под властью свободного народа хуже, чем находиться под властью государя. Видимо, причина в том, что государь хочет от подданных любви и преданности и потому может взамен с уважением относиться к их обычаям, тогда как свободный народ, будучи морально самодостаточным, стремится лишь полностью подчинить их себе468. Римляне хотели избежать подобной тирании, но Макиавелли не питает иллюзий относительно того, как долго они преуспевали в этом. Они могли поддерживать отношения с некогда свободными республиками Италии. Впрочем, когда под римской властью оказались народы, которые никогда не были вполне свободными и которыми они правили таким же образом, италийцы обнаружили, что их приравняли к жителям варварских провинций469. Таким образом «все республики и гражданские сообщества были подавлены могуществом и военной силой Римской империи», так что к ним уже никогда не вернулась прежняя доблесть. Именно этим, наряду с распространением далеких от мира ценностей, объясняется ослабление любви к свободе, наблюдаемое у современных людей по сравнению с древними. Завоевание римлянами Тосканы окончательно лишило Флоренцию способности развиваться как свободная и стабильная республика470.
Воинская (а значит, и гражданская) доблесть подразумевает одновременно подражание и состязательность. Таким образом, утрата доблести другими народами способствовала угасанию ее в самих римлянах. Отчасти471 в этом контексте Макиавелли высказывает мысль, что количество virtù в мире ограничено472 и когда она окончательно придет в упадок под влиянием коррупции, случится катастрофа, после которой несколько выживших и неиспорченных варваров спустятся с гор и начнут все сначала473. Теория Макиавелли циклична и предполагает замкнутую в человеческом и моральном мире систему (поскольку она не преступает определенных границ), а неостоические интонации заставляют вспомнить об aeternitas mundi474 неортодоксальных последователей Аристотеля. Макиавелли приходит к такому заключению, во-первых, отказавшись принимать в расчет действие благодати, а во-вторых, решив рассматривать доблесть как качество, существующее исключительно в республиках – то есть в ограниченном количестве, пространстве и времени. Нам не следует забывать, что единственной альтернативой aeternitas mundi служила христианская эсхатология. Получается, что сама добродетель, а не только virtù, относящаяся лишь к новым государям, стала теперь людоедом – шекспировской «волчьей звериной алчностью»475, что «пожирает самое себя». Если республика не в ладах с благодатью, это отражается на всем мире. Революционно мыслящий Макиавелли был не советчиком тиранов, а хорошим гражданином и патриотом.
Таким образом, республиканская модель истории по-прежнему подразумевала власть fortuna и оставалась цикличной. Речь шла о небольших сгустках энергии, изредка мобилизуемых, склонных к саморазрушению и стремящихся к полной энтропии, пока некая непредсказуемая сила снова не придаст им направление. Макиавелли внес чрезвычайно оригинальный вклад в республиканскую теорию, обеспеченный и ограниченный его решением о том, что поиску устойчивости следует предпочесть динамику военной экспансии. Именно этот тезис подтолкнул Макиавелли к рассмотрению военных и социальных оснований политического действия и типов личност