vivere popolare502, ибо свойства, побуждавшие человека желать участвовать в управлении, были тождественны тем, что заставляли его не соглашаться на зависимость от других. Эта идея оставалась ключевой для понимания libertà Гвиччардини. «Природа флорентийцев» действительно относится ко многим (тем, кто вне «узкого круга»), и тем не менее здесь она в гораздо большей степени характеризует немногих. «Круг» честолюбивых людей состязается за главенство, и их «природная любовь к равенству» переходит в отказ проигравших признавать превосходство победителей. Можно подсчитать при помощи разума (ragione) или продемонстрировать на esperienzia, что шансы против того, что подобный режим окажется устойчивым, составляют двадцать к одному503. Не только equalità и libertà изображены как источники саморазрушительных тенденций – столь же суровый приговор вынесен ambizione и стремлению к onore504, которые в более ранних произведениях Гвиччардини называл свойством ottimati, побуждающим их служить свободе, исполняя в обществе роль тех, кто активно содействует общему благу. Все черты «флорентийской натуры», способствующие усилению политической индивидуальности, предстают как характерные не для многих, а для немногих. Здесь его риторика указывает на политическую разрушительность этих черт.
Тем не менее Гвиччардини относится к ottimati неоднозначно, и форма диалога позволяет ему показать разные точки зрения. Далее Каппони и Содерини высказываются против правления Медичи, каким оно было до свержения их власти в 1494 году, с позиции идеала свободы, постепенно приобретающего все более явный аристократический характер. Каппони осуждает по существу манипулятивную природу этого правления как тираническую. В данном случае действия, номинально производимые в рамках кодекса публичных законов и утвержденных ценностей, фактически совершались в соответствии с интересами неформальной правящей группы, члены которой могли одобрять или порицать одно и то же поведение в зависимости того, касается ли оно их друзей или врагов505. Магистратам приходилось, добавляет Содерини, догадываться, как на самом деле следует поступить, по негласным намекам, на которые Лоренцо был так щедр506. Затем Содерини оспаривает проведенное Бернардо разграничение между формами правления, хорошими по своей природе, и формами правления, которые приводят к хорошим результатам вопреки плохой природе: он замечает, что отрицать природные и похвальные наклонности человека по определению означает провоцировать дурные результаты, и наоборот507. Но когда Содерини говорит, что люди по природе своей стремятся к свободе и ненавидят рабство (servitù), он подразумевает нечто, что в полной мере характеризует лишь людей необычайной высоты духа и выдающегося таланта, а именно желание совершать поступки, которые являются и представляются прекрасными, поскольку служат общему благу. Свобода – это возможность совершать такие поступки; рабство – состояние, при котором некие люди оценивают, разрешают или не допускают их исходя из собственных интересов, состояние, когда человек знает, что его действия, «которые, если верить разуму, должны быть свободными и не зависеть ни от чего, кроме самого человека и блага его страны, регулируют другие люди, будь то справедливо или по прихоти»508.
Затем Содерини определяет то, что побуждает человека к подобным поступкам, как virtù:
И если главной целью тех, чьи города управляются справедливо, главной заботой философов и тех, кто писал о гражданской жизни, всегда являлось заложить в них такие основы, которые способствовали бы укреплению добродетелей, совершенству характера и достойным поступкам, какое же негодование и отвращение должно вызывать в нас правление, при котором для полного искоренения великодушия и добродетели прикладываются величайшие усилия! Я говорю о тех добродетелях, которые учат человека совершать прекрасные поступки, приносящие пользу республике…
И потому я еще раз говорю, что, когда законность правления не основана на том, что оно поощряет добродетель, а выливается в тиранию, агрессивную или умеренную, надлежит не колеблясь принести в жертву имущество или успех, стремиться к другой форме правления, ибо нет более гнусной и пагубной формы правления, чем та, что старается уничтожить добродетель и закрывает подданным путь не скажу «к величию», но к какой-то доле славы, обретенной в силу благородства характера и великодушия ума509.
Аргументы Содерини отличаются от доводов современных теоретиков «партиципаторной демократии» и «репрессивной толерантности»: последние носят популистский характер, первые отличаются явным аристократизмом. Те, кто ставит своей целью достижение идеала virtù, – которая предстает здесь не столько как форма, накладываемая на fortuna (идея, не являющаяся основной в «Диалоге»), сколько как стремление к жизни, свободе и совершенствованию в условиях моральной автономии, – почти по определению являются немногими. В более ранних работах Гвиччардини ясно давал понять, как невелико может быть их число. И все же тираны ненавидят и боятся их, потому что цель тирана – добиться, чтобы все зависело от него. По словам Содерини, ему нет необходимости объяснять слушателям, кого он имеет в виду510. В завершении этой части речи он отметил, что, как это обычно происходит в stati stretti, Медичи приложили все возможные усилия, чтобы разоружить своих граждан, лишив их таким образом virilità и vigore d’animo511, свойственных их предкам. Следует только подумать о различии между теми, кто ведет войну силами собственного оружия, и теми, кто прибегает к наемным войскам. Швейцарцы, яростные и воинственные в Италии, живут свободно, под покровом закона и мирно у себя в отечестве512. Здесь риторика традиции гражданской милиции звучит в контексте, предполагающем – и это радикально отличает ее от логики «Рассуждений» Макиавелли, – что свобода, гражданская добродетель и политическая индивидуальность – идеалы, присущие элите.
Бернардо отвечает на это выражение характерной для гражданского гуманизма позиции пространно и расплывчато. Разговор, в ходе которого он формулирует ответ, составляет оставшуюся часть первой книги «Диалога». Она не только объемна, но и сложна, и многие замечания в ней высказаны косвенно. Как мы уже наблюдали раньше, Бернардо пытается отождествить свободу в том смысле, в каком о ней говорит Содерини, с проявлением честолюбия, а желание совершать благородные поступки – с жаждой господства над другими. Кроме того, он высказывает интересное предположение, что исполнение общественных обязанностей может не требовать режима, основанного на libertà, ибо они служат при этом patria, «а она заключает в себе столько прекрасного, столько сладостного, что даже те, кем правят государи, любят свою страну и, как известно, неоднократно рисковали ради нее жизнью»513.
Содерини определяет свободу в категориях virtù и participazione. Бернардо обращается к одному из более ранних определений этого понятия у Гвиччардини: свобода – такое положение вещей, при котором имуществом мы обязаны закону, а не власти или личным качествам конкретных людей. Это утверждение, подразумевающее акцент на моральной и политической независимости человека, конечно, выражает идеал гражданского гуманизма, но по сравнению с «Рассуждением в Логроньо» мы видим здесь существенное отличие: идеал общей virtù теперь словно бы вычитается из определения свободы и противопоставляется ему. Свободе, понятой как власть закона, вполне могло угрожать слишком навязчивое и состязательное великодушие, которое так превозносил Содерини514. Человек может в рамках закона пользоваться тем, что имеет, почти или даже вовсе не участвуя в принятии решений, касающихся его самого или кого-то еще. Можно сказать, что Гвиччардини здесь разрабатывает не позитивную, а негативную концепцию свободы – свободы от власти другого человека, а не свободы развивать положительные человеческие способности и качества. Новому определению сопутствует изменение ценностей, которые он открывает взору ottimati. Теперь возможны две ценностные модели, каждая из которых воплощает один из полюсов личности самого Гвиччардини: с одной стороны, идеал благородства, выраженного в значимых для общества поступках, с другой – те esperienzia и prudenzia515, на приобретение которых время есть только у элиты. На протяжении всей жизни Гвиччардини беспокоил конфликт между честолюбием и осмотрительностью. Интересно наблюдать, как он, столкнувшись с выбором между отвагой и рассудительностью, движется в русле, противоположном идеям Макиавелли. Если автор «Рассуждений» высказывался в пользу вооруженного народного правления и изображал virtù как живой дух носящего оружие большинства, то Бернардо в «Диалоге», как мы увидим, отрицает постулируемое Содерини возрождение традиции гражданской милиции и, насколько возможно, отвергает его идеализацию virtù. Но virtù, о которой идет речь, – свойство некоторых, а не многих. Вместо нее – или скорее вместо честолюбия и жажды onore, которые он некогда восхвалял, – Гвиччардини заставляет Бернардо в заключительном фрагменте первой книги убеждать своих слушателей-оптиматов, что Флоренция – старый город, с трудом поддающийся изменениям, и что естественный ход событий, в силу которого государства неминуемо дряхлеют, обладает большей властью, чем человеческие