Однако если мы истолкуем первую книгу просто как совет отказаться от virtù в пользу рассудительности или от гражданского идеала в пользу квазимонархической власти правящей группы, мы вряд ли окажемся готовы к тому, что ожидает нас во второй книге. Здесь собеседники предлагают Бернардо изложить свой взгляд на лучшую форму правления, какая возможна во Флоренции после 1494 года. Он говорит о сложной системе распределения власти между гонфалоньером, сенатом и Большим советом, сознательно беря за основу пример Венеции как образец конституции, объединяющий в себе три формы правления и наилучший среди когда-либо существовавших политических режимов. Вся его речь построена в духе классической и гуманистической риторики. Бернардо обнаруживает эрудицию в античной и современной истории, которая плохо сочетается с тем, как ранее он отрицал свою ученость. Он с уважением отзывается об идеале гражданской милиции, хотя, что немаловажно, не считает возможным согласиться с ним. Однако больше всего ставит в тупик его готовность согласиться с утверждением, что один из критериев оценки любой формы правления – успешное поощрение ею virtù в смысле, совершенно неотличимом от того, который вкладывал в нее Содерини. Создается впечатление, что произошла радикальная смена взглядов.
Витторио Де Капрариис, один из наиболее проницательных современных исследователей Гвиччардини, считал неизбежным вывод, что вторая книга представляет собой бессмысленное и неблагодарное погружение в мир идеала и (как и «Заметки») не заключает в себе никакой пользы или ценности для тех, кто изучает развитие его мысли543. Де Капрариис был блестящим комментатором и принадлежал к традиции крочеанского историзма. Его интересовал исключительно переход Гвиччардини dalla politica alla storia, от разработки конституционных моделей, которые обеспечили бы Флоренции устойчивость, к точке зрения, нашедшей отражение в написанном им позже масштабном историческом труде, что гражданская жизнь флорентийцев и всех остальных жителей Италии пребывает в потоке глубоких исторических изменений, которые теперь они уже едва ли могут контролировать. Де Капрариис был достаточно серьезным крочеанцем, чтобы понимать, что человеческое само-сознание – это в сущности историческое знание, ожидавшее лишь появления достаточно сильного интеллекта, способного осознать, что жизнь человека протекает в истории и нигде больше. Он выказывал явное нетерпение, когда ему казалось, что Гвиччардини, так быстро движущийся к этому открытию, уклоняется в сторону. Кроме того, он утверждал – и справедливо, – что Гвиччардини в своем понимании исключительно исторического существования ottimati основывался на тезисе, что их судьбы неразрывно связаны с Медичи. Де Капрариис сделал акцент на тех фрагментах первой книги, где Медичи и ottimati изображены как одновременно наделенные верховной и взаимно ограничивающей властью, усматривая здесь окончательный разрыв с традицией Аристотеля и Полибия. Поэтому он не мог принять возвращения Гвиччардини к этой линии мысли и к размышлениям о месте в ней ottimati, составляющих тему второй книги. Это побудило исследователя обвинить вторую часть «Диалога об управлении Флоренцией» в смертном грехе неисторической «отвлеченности» (astrattezza) и отрицать, что она имеет какое-либо значение.
Однако такое мышление не исторично само по себе. Люди, подобные Гвиччардини, не столь наивны, чтобы кропотливо сочинять конвенциональные тексты, если только сама эта конвенция не имеет для них какого-то серьезного значения. Проблема в том, чтобы выяснить, каким было значение. Примерно в то же время, когда Гвиччардини работал над «Диалогом», Макиавелли написал «Рассуждение о способах упорядочения дел во Флоренции после смерти герцога Лоренцо». В тексте он выразил, по-видимому, искреннюю убежденность, что духовные лица, возглавляющие теперь семью Медичи, – папа Лев Х и будущий папа Климент VII, – сами не могут стать родоначальниками правящих династий, но несмотря на это, они удовлетворились бы установлением во Флоренции такого режима, при котором их род обладал бы своего рода наследственным правом на роль Одного в системе, организованной преимущественно по венецианскому образцу. Макиавелли традиционно приписывают склонность к идеализму, которой не было у Гвиччардини. Можно согласиться с Де Капрариисом544, что, хотя Гвиччардини был бы счастлив, увидев, что Медичи обладают властью в его воображаемой конституции, он не ожидал, что они установят ее. После 1512 года он полагал, что Медичи нуждались в ottimati, чтобы узаконить и упрочить свое правление, но объективно они не зависели от поддержки ottimati, а скорее наоборот. Существовала моральная необходимость, но она не подкреплялась необходимостью политической. Поэтому мы можем наблюдать, как Гвиччардини, который писал свой «Диалог» в 1520–1521 годах, столкнулся с дилеммой, обозначенной Джозефом Левенсоном как дилемма «ценности» и «истории»545. То, что должно быть, не есть то, чему предстоит произойти, но тем не менее важно утверждать должное. В таких обстоятельствах заявить о своих ценностях – не нереалистичная абстракция, а в точном смысле моральная необходимость. Если ottimati и городу не суждено было обрести то, чего требовала их природа, единственный способ оценить то, что им предстояло получить, – это тщательно изучить, чем они должны были обладать. Эта дихотомия оставляет место двойственности ценностей, которую всегда чувствовал Гвиччардини, размышляя о собственном сословии. В той обстановке, что сложилась после 1512 года – или после 1494-го, – проявление ambizione со стороны ottimati, их стремление к onore и virtù, могло оказаться опасным и неуместным поведением. Но с точки зрения ценностей и внутренней природы ottimati, надлежит дать virtù свободный ход. Поэтому допустимо описывать vivere, во многих отношениях основанную на virtù аристократии, понятой как способ оценить – а значит, понять – мир, в котором стратегией аристократии должна стать рассудительность. Мы увидим, что последняя концепция остается в поле зрения на протяжении всей второй книги и что завершается она возвращением в сферу истории.
Таким образом, дабы проанализировать оставшуюся часть текста Гвиччардини, мы должны посмотреть, как диалог между virtù и рассудительностью порождает идеи, ставшие ключевыми для традиции республиканского конституционализма. Подобная интерпретация будет поддерживать тезис о том, что данная традиция во многом уходит корнями в политическую теорию Аристотеля, понятую как «наука о добродетели». Как и в случае с «Рассуждениями» Макиавелли, мы оказываемся в концептуальном мире, связанном с такими формализованными теориями, как циклическая модель Полибия, но не зависящем от них. Одно из главных отличий обоих флорентийцев от их античных учителей заключается в том, что первые уделяют особое внимание родственным темам армии и гражданской добродетели. В начале второй книги Гвиччардини переосмысляет понятие virtù. Собеседники заговаривают о возможности возродить во Флоренции традицию гражданской милиции. Каппони утверждает, что народному правлению лучше, чем полагает Бернардо, удается сохранить власть города над окружающими территориями, потому что оно воодушевит и привлечет к активному участию больше граждан, чем governo stretto, особенно если они вновь получат в руки оружие546. Бернардо – что вызывает некоторое удивление, если в его речи мы должны слышать интонации самого Франческо Гвиччардини, – соглашается, не выражая особенного скепсиса, хотя характерным для него образом не прибегает к аргументу, что несение каждым военной службы способствует развитию virtù отдельного человека. Он считает гражданскую армию выгодной для народного правления по двум причинам: во-первых, она обеспечивает городу победу над врагами, несмотря на внутренние конфликты, к которым он предрасположен, а во-вторых, обретенные potenzia e virtù во многом нейтрализуют слабости народного правления, потому что вооруженное государство испытывает меньшую нужду в vigilanzia и industria547, которые могут сообщить ему лишь немногие548. Совершенно игнорировать связь между вооруженным народом и virtù нельзя. Бернардо думает, что отказ от гражданской милиции, если причиной его не послужило преследование народом знати – класса военачальников, – явилось делом рук предводителей различных группировок. Они полагали, что их власть будет в большей безопасности, если народ не станет носить оружия и окажется слишком поглощен делами, чтобы думать о возможности подвергнуть себя риску549. Сколько бы вреда это ни причинило, Бернардо не питает особых надежд на восстановление ополчения. Дабы изменить привычки и ценности народа, потребуется много лет хорошего правления, на протяжении которых (взгляд на 1512 год) риск полагаться на воссозданное несовершенное ополчение был бы слишком велик550.
В реальных условиях город разоружен, и требуется, чтобы им управляли благоразумные люди; в мире же, которым управляют нормативные ценности, гражданская милиция могла бы стать основой гражданской virtù. Хотя Гвиччардини допускает, что гражданская армия способна сделать народное правление сильным и успешным, он не согласен с утверждением, что наиболее сильная и успешная форма правления – народная, поскольку она способствует созданию гражданской армии. Бернардо повторяет ранее высказанную мысль, что римская военная дисциплина ничем не обязана народной форме правления. В те дни жители всех городов в Италии носили оружие: дисциплину учредили цари, а республика лишь поддержала ее