551. Думая об аргументе, который отвергает Бернардо, трудно выразить его иначе, чем он представлен в «Рассуждениях» Макиавелли. Это впечатление усиливается, когда в конце второй книги разговор снова возвращается к Риму. В пространной дискуссии552, по-видимому происходящей уже после того, как основная тема диалога исчерпана, Пьеро Гвиччардини заводит речь о связях между беспорядками в молодой республике и вооружением народа. У римлян имелась buona milizia, говорит он, посему у них должны были быть buoni ordini. Им была присуща grandissima virtù, следовательно – buona educazione, а значит, и buone leggi. Межсословные распри не так страшны, какими они выглядят. Они не повлекли за собой серьезных беспорядков553. Сенат, по численности значительно уступавший народу, мог либо оставить его невооруженным ценой ослабления армии, либо пойти на уступки их umori554, дабы заручиться их военной и политической поддержкой555. Несомненно, лучше оставить народ при оружии и ждать от него спокойствия. Однако в социальном мире даже самое совершенное дело сопровождается нежелательными побочными эффектами556. Поэтому беспорядки в Риме происходили более от природы вещей, чем от какого-либо изъяна в конституции. Трибуны, принимавшие меры для защиты народа от сената, успешно сдерживали эти беспорядки, и Бернардо вполне мог включить подобный механизм в свою модель идеальной конституции557.
Очень трудно поверить, что Гвиччардини, заканчивая работу над «Диалогом», не был знаком с текстом «Рассуждений» Макиавелли. В любом случае, доводы, которые он вкладывает в уста своего отца и которые Бернардо опровергает, по сути, как раз являются доводами Макиавелли, знал он об этом или нет. Важно отчетливо понимать, что именно он старался опровергнуть: во-первых, тезис, по которому борьба между сословиями служила неизбежным следствием вооружения народа; во-вторых, мысль о том, что трибунат был средством сдерживания этой борьбы; в-третьих, утверждение, согласно которому воинская отвага римлян есть аргумент в пользу народного правления. Первое возражение Бернардо заключается в том, что неистовство плебеев не объяснялось простой самоуверенностью вооруженных людей, а было вызвано определенными изъянами общественного строя. Патриции составляли обособленный класс наследной знати, которая забрала в свои руки все почести и должности и официально лишила этих возможностей плебеев. Кроме того, они обращались с последними высокомерно и деспотически, в особенности в долговых вопросах. При власти царей все эти условия сохранялись и из народа сформировали армию. Впрочем, открытых столкновений тогда не происходило: цари использовали высшие полномочия, чтобы защитить плебс от аристократии, и позволили большому числу плебеев войти в состав сената. Когда их власть пала, ведущие представители плебса обнаружили, что их классовые враги преградили им дорогу ко всем должностям, а выходцы из plebe bassa558 поняли, что лишились единственного заступника. Разгорелся конфликт, потому что последние поддерживали первых в их борьбе за должности. Однако город был еще молод, и фортуна благоприятствовала ему. Бедствия, проистекающие из такого положения дел, вовремя обратили на себя внимание, а средство для избавления от них было очевидным. Патриции, пусть неохотно, постепенно уступали – опять же, по милости судьбы, они были очень немногочисленны – и открывали предводителям плебеев доступ ко все большему числу магистратур. По мере того, как это происходило, представители plebe bassa удовлетворялись тем, что должности займут другие, коль скоро их жизнь и имущество были в безопасности. Постепенно утратил свою значимость и трибунат. Остается сделать вывод, что всей этой борьбы, включая и потребность в трибунах, можно было избежать с самого начала, если бы патриции и плебеи сразу получили равные полномочия. Причинно-следственная связь между вооружением народа и существующей межсословной враждой отсутствовала559.
Что касается воинской virtù римлян, то она не подразумевала, что ordini и leggi, при которых она процветала и которые якобы послужили ее причиной, были хороши. Военные успехи римлян, по словам Бернардо, обусловлены costumi – любовью к славе, любовью к patria, а их он объясняет причинами скорее исторического, чем институционального характера. Город был беден и окружен врагами. Когда они были повержены и вошли в состав империи, которой сопутствовали богатство и роскошь, началось разложение, и необузданные пороки расцвели при лучшем законодательстве, какое только можно себе представить560.
Очевидно, Гвиччардини полагал, что воинская virtù и гражданская милиция могут существовать без народного правления и скорее сами приводили к последнему, чем были на нем основаны. Впрочем, он не доходит до утверждения, что следовало бы избегать создания гражданской милиции, ибо оно неминуемо ведет к безумствам народного правления; на самом деле его доводы формально несовместимы с такой позицией. Он против народной власти во Флоренции, потому что город нельзя вооружать. Он не говорит, что его не следует вооружать исходя из нормативных оснований; его нельзя вооружать по причинам историческим. Это рано или поздно вернет нас к теме рассудительности. Однако спор о virtù еще далеко не закончен. Критика Гвиччардини учрежденного патрициями порядка свидетельствует, что его симпатии к аристократии сочетались с категорическим отказом признавать монополию на должности за каким-либо классом, строго определенным с правовой или институциональной точки зрения. Он (по крайней мере в своих работах) не поддерживал олигархию и его совершенно не интересовало закрепление статуса благородного сословия. Построенная им элитарная модель правления в каждом пункте анализа является соревновательной меритократией, в которой те, кто наделен virtù – какую бы роль социальное положение ни играло в ее развитии, – получают и сохраняют за собой политические права, публично демонстрируя это качество, приобрести и проявить которое можно лишь в гражданской и политической деятельности561. Кроме этой роли, флорентийским ottimati оставалось лишь сотрудничество с Медичи. Впрочем, даже при таком положении дел Медичи сменили popolo в качестве судей, оценивающих проявления virtù, хотя сама природа virtù при этом коренным образом не менялась. Если virtù не приписывается562, но должна быть приобретена, продемонстрирована и признана, в политической системе, основанной на ней, необходима определенная открытость.
Более того, в ходе анализа virtù становится ясно, что одной из основных ценностей подобной политической системы должно стать величие. Вслед за дискуссией о народном ополчении в начале второй книги Содерини вновь берет слово, дабы высказаться в пользу virtù, как он ее понимает. В ответ на ранее изложенные Бернардо аргументы он настаивает, что недостаточно определить libertà как положение дел, при котором каждый человек может под защитой закона пользоваться тем, что имеет, не будучи обязанным могущественному покровителю или не боясь влиятельного угнетателя. Это, полагает он, в сущности, частный идеал, не вполне благоприятствующий духу res publica. Содерини выступает за правление libertà и virtù, то есть такое правление, где необычайно талантливым немногим дозволено удовлетворять жажду onore, стяжать которую можно, только совершая на глазах общества выдающиеся поступки, полезные для patria и общего блага. Свобода в его понимании – это свобода элиты в полной мере развивать свою virtù. Именно этот аргумент дает понять, насколько virtù стала неотличима от onore. Необходимо, продолжает Содерини, думать о чести, величии и достоинстве и ставить generosità и amplitudine563 выше одной лишь utilità564. Может быть, города и основываются, дабы оберегать безопасность и удобство (commodità) отдельных людей. Однако именно потому, что это цели – частные, города не могут устоять, если их граждане и правители не стремятся возвеличить и прославить их, а сами приобрести среди других народов репутацию generosi, ingegnosi, virtuosi e prudenti565 (внимание читателя особенно привлекают последние два эпитета). В отдельном индивиде нас восхищают смирение, умеренность и скромность, но в делах общественных нужны такие качества, как щедрость, величие и слава566. Onore не просто является целью libertà. Утрата последней прежде всего страшна позором и бесчестием, особенно для города, общественное устройство которого предполагает свободу и который ha fatta questa professione567.
Разумеется, это крайнее проявление основанной на чести системы ценностей, которую многие сочли бы типичной для «человека эпохи Возрождения». Однако не следует забывать, что даже здесь onore представляет собой форму гражданской virtù. Она приобретается в служении общему благу. Стремясь к ней и сопутствующим ей ценностям больше любых других, мы провозглашаем первостепенное значение общего блага. Примечательно, что республиканские и патриотические ценности выражаются посредством отвечающих личным интересам идеалов, таких как честь, репутация, благородство, а не посредством разделяемого с другими социального и гораздо более традиционного идеала справедливости. Кроме того, можно заметить, что для Содерини высшая значимость