libertà, onore и virtù исторически обусловлена и определена выбором человека, а не присуща ему изначально и по природе как политическому существу. Он возвращается к мысли Бернардо, что при оценке любой формы правления следует учитывать последствия, к которым она ведет, а не то, является ли libertà одним из ее формальных компонентов. Содерини отмечает, что, может быть, это и справедливо для недавно созданного города, но когда город настолько привержен свободе, что она стала частью его естества (здесь используется понятие naturale, а не natura), насильственно лишиться свободы для него совершенно невыносимо568. Как выразился сам Бернардо по другому поводу, это лишило бы город его души. Здесь мы возвращаемся к ключевой концепции флорентийской теории свободы: какая бы форма правления ни была лучшей с теоретической точки зрения, активное участие в правлении по природе присуще Флоренции, но подразумевается при этом, как всегда, «вторичная», «приобретенная» природа.
Содерини признает, что свобода вытекает из самой истории Флоренции, и это роднит его позицию со взглядами Бернардо. Когда он предлагает последнему изложить свои представления о лучшей для Флоренции форме правления, Бернардо не только соглашается исполнить эту просьбу – которую отклонил бы в первой книге, – но и явно стремится к тому, чтобы включить в свою модель идеал свободы Содерини. Он подчеркивает, что речь идет не об абстрактной лучшей форме правления – вероятно, монархии, – о которой можно говорить лишь в связи с недавно основанным городом, а об устройстве, наиболее подходящем для Флоренции как она есть. Здесь имеется в виду город, который настолько «сделал свободу своим призванием», что систему, где исключительную роль играет один или немногие, можно навязать ему только силой. Дабы избежать бед, худшие из которых сулит олигархия, следует возложить надежды на народное правление. Будучи в теории наихудшим из приемлемых форм правления, оно proprio и naturale для Флоренции и в наименьшей степени требует насильственного принуждения. Кроме того, если бы мы думали учредить народное правление в новом городе, то могли бы обратиться к философским доктринам и урокам исторических хроник. Тем не менее, поскольку мы размышляем о городе уже существующем, нам надлежит принимать в расчет «природу, качества, обстоятельства (considerazione), наклонности и, если мы хотим выразить все эти понятия одним словом, нравы (umori – Монтескьё, вероятно, сказал бы esprit) города и его граждан». Знание этих umori нельзя приобрести, изучая историю по книгам. Здесь Гвиччардини проводит свою излюбленную аналогию с врачом, который, хотя и обладает большей свободой, нежели государственный деятель, поскольку может выбрать для пациента любые лекарства, тем не менее прописывает лишь те из них, которые способствуют излечению недуга и которые способен перенести организм пациента «с учетом его состояния и других свойств»569. Не поясняется, как врач приобретает знания о complessione и accidenti, но логично предположить, что из практического опыта.
Предметом разговора становится доктрина случайностей, которая позволяет Бернардо принять предлагаемую Содерини систему ценностей как часть мира, с которым ему приходится иметь дело. Для реальной Флоренции характерна приобретенная вторичная природа, переплетение свойств, сложившихся благодаря опыту, привычке и традиции, которые можно познать лишь эмпирически. Эта ткань вторичных свойств воплощает ценности, на которые ссылается Содерини: equalità, libertà, onore и virtù. Бернардо, в первой книге склонный отвергать их ради скрупулезного анализа предсказуемых последствий конкретных правительственных решений, теперь готов принять их как факты, то есть как ценности, которые флорентийцы (будучи такими, какие они есть) не могут не признавать. Более того, он готов признать их ценностями с той оговоркой, что к этому его побуждает лишь необходимость изучать флорентийскую действительность. Он относится к ценностям эмпирически; он согласен построить модель правления, основанную на гражданской virtù, поскольку благоразумно учитывать особенности натуры флорентийцев, одним из элементов которой является приверженность virtù.
Гвиччардини здесь помещает ottimati и их ценности не в предельно конкретный исторический контекст, обусловленный событиями 1494 и 1512 годов, а в ситуацию, обусловленную привычками и традициями, в которой приобретаются случайные свойства и вторичная природа. Можно согласиться с Де Капрариисом, что здесь он отклонился от строгого историзма. Впрочем, можно возразить, что использованный им контекст подходил, чтобы представить ценности аристократии на историческом фоне и, когда это было сделано, конституция, обрисованная во второй книге «Диалога», оказалась менее отвлеченной и далекой от реальности, чем, по-видимому, полагал Де Капрариис. Хотя, как мы увидим, Гвиччардини и в самом деле не предполагал, что она получит историческое воплощение. В первой книге ottimati предлагался выбор между onore как разновидностью гражданской virtù и рассудительностью, которая, возможно, требовала признать, что в реальности правление Медичи разрушило основы гражданского коллектива и его ценности. Во второй книге существующим свойствам аристократии придается первостепенное значение. Признается, что ее ценностями являются libertà, onore и virtù и предпринимается попытка определить, какого типа конституционной структуры они требуют. Но Бернардо начал с утверждения, что они представляют собой не столько сущностные, сколько обусловленные обстоятельствами качества, часть реального мира, которую благоразумно признать. Он напоминал об этом ottimati, равно как и самому себе. Ottimati должны согласиться, что ambizione и жажда onore составляют часть их временной природы. Их следует удовлетворять, но в то же время относиться к ним с осторожностью. Проявление рассудительности может оказаться высшей формой virtù, и оно приведет к необходимости принять схему правления, в которой стремление к onore будет ограничено властью других. Из этого следует, впрочем, что проявление рассудительности тождественно тому свободному стремлению к совершенству, которое является сущностью libertà и virtù.
Между тем та часть спора, в которой Флоренция как città disarmata570 противопоставляется Риму Макиавелли, призвана доказать, что поддержание внешних связей в мире, где главенство не принадлежит Флоренции, является важнейшей, исключительной сферой деятельности правительства и что оно требует постоянных vigilanzia e diligenzia sottile. Только опытные немногие могут развивать и проявлять это качество, и проблема учреждения определенной формы устройства во многом заключается в том, чтобы совместить их контроль за происходящим с сохранением свободы.
Трудно найти подходящее лекарство, ибо оно должно быть таким, дабы, исцеляя желудок, оно не вредило бы голове. Надлежит проявлять осторожность, чтобы не изменить сущности народного правления, каковой является свобода, или, не допуская до принятия решений тех, кто недостаточно сведущ для этого, не дать отдельным людям столько власти, чтобы возникла опасность установления какой-либо тирании571.
Поскольку внешний мир не является моральным, можно сказать, что проблема заключается в примирении фактов и ценностей, грубых потребностей выживания и необходимости моральных отношений в городе. Гвиччардини известен как скептик и реалист, и такая трактовка вполне правдоподобна. Однако, по сути, вторая книга «Диалога» строится вокруг ценностей, а совмещение лидерства и свободы – ценностная проблема, с какой бы стороны мы на нее ни смотрели. Обеспечивая лидерство и контроль, элита проявляет добродетель, то есть рассудительность, но, кроме того, она стремится к характерным для нее ценностям, то есть onore и virtù. На этом уровне рассудительность и virtù совпали, и различие между ними исчезло. Но мы уже неоднократно видели, что onore и virtù – гражданские качества и для их развития требуется участие в общественной жизни. Суть предложенной Содерини состязательной концепции virtù, которую Бернардо теперь считает возможным принять, в том, что она ведет к отождествлению аристократического правления с народным. Поскольку virtù заключается в onore, нужны общество и народ, чтобы признать ее и наделить смыслом. Немногие существуют, лишь если на них смотрят многие. Это правильно, ибо их особое благородство, как и любая другая светская и гражданская добродетель, подвержено коррупции, если его предоставить самому себе. Если предоставить судить о virtù тем немногим, кто обладает ею и стремится ее проявить, это может привести лишь к пагубному соперничеству (ambizione) или к порочному попустительству и махинациям (intelligenza). Чтобы Virtù была признана и оценена за то, чем она на самом деле является, ее не следует искажать посторонними или личными соображениями, а элита действительно должна иметь свободу ее развивать. Все это требует, чтобы признание стало публичным актом, осуществляемым публичной властью. Если оставить в стороне возможность – которая во второй книге больше не рассматривается, – что эта власть может принадлежать квазимонархическому правлению Медичи, остается альтернатива Большого совета. Меритократия непременно подразумевает определенную долю демократии. Libertà немногих заключается в том, чтобы res publica признала их virtù; libertà многих – в том, чтобы гарантировать этому признанию публичный характер и обеспечить подлинную власть